— Люси, милая, какие чудесные цветы, но зачем же, не надо было. — Она взяла букет и принялась осыпать меня благодарностями, точно ей вручили корону Мисс Мира.
Я поцеловала бабушку в щеку. Она ответила легким кивком.
— Привет, Люси. — Филипп встал, чтобы меня чмокнуть.
— Пора нам заканчивать с такими встречами, — тихо сказала я, и он рассмеялся.
Я хотела спросить Филиппа, как поживают дети, я знала, что надо об этом спросить, но Филипп из тех, кто слишком далеко заходит в ответе на простой вопрос. У него открывается словесное недержание, и он в мельчайших подробностях рассказывает, что и как делали его отпрыски с тех пор, как мы виделись в прошлый раз. Я люблю своих племянников, правда люблю, но меня не слишком волнует, что они сегодня ели на завтрак. К тому же я более чем уверена, что это были экологически чистые плоды манго и сушеные финики.
— Надо поставить их в воду, — сказала мама, по-прежнему восторженно любуясь букетом, хотя давно пора было остановиться.
— Я сама поставлю, — ухватилась я за представившуюся возможность улизнуть. — Я видела отличную вазу в доме, очень подходящую.
Райли у нее за спиной саркастически покачал головой.
— Спасибо, милая. — Мама была мне так признательна, будто я предложила оплачивать все ее счета до конца жизни. Она смотрела на меня с обожанием. — А ты немного по-другому выглядишь. Сделала что-то с волосами?
Я тут же невольно провела рукой по своей рыжевато-каштановой шевелюре.
— Легла вчера спать с мокрой головой.
Райли засмеялся.
— Ого. Что ж, выглядит прелестно.
— Ты могла заболеть, — изрекла бабушка.
— Но не заболела.
— Могла.
— Но этого не случилось.
Молчание.
Я пошла в дом, увязая каблуками в траве, а доковыляв до ступеней, сдалась и сняла туфли. От камней исходило приятное тепло.
Эдит куда-то унесла вазу из бара, но я ничуть не огорчилась — чем дольше я буду ее искать, тем лучше. По моим прикидкам, с момента, как я приехала, и до отправки на задание «Ваза» прошло уже двадцать минут. Из двух ужасных часов.
— Эдит, — нерешительно позвала я для очистки совести. И пошла из комнаты в комнату, все дальше от кухни, где Эдит, понятное дело, и находилась.
Во внутренний сад выходят пять больших комнат. Одна — из крыла времен пьяницы писателя, две — из центральной части и еще две — из крыла имени баварских пивоваров. Я прошла их насквозь, миновав несколько широких двойных дверей, очутилась в холле и увидела, что массивные двери в кабинете отца, с той стороны холла, открыты. Это бывшая комната Автора Знаменитой Книги, именно там он ее и написал. Отец перелопачивает здесь несметные горы бумаг. Иногда я даже начинала сомневаться, а напечатано ли что-нибудь на этих листах, или он просто перекладывает их из стопки в стопку, чтобы удовлетворить потребность прикасаться к ним, переворачивать их.
У нас с отцом самые наилучшие отношения. Мы иногда думаем совершенно одинаково, как будто мы не два человека, а один. Видя нас, люди поражаются: как много у нас общего, и с каким уважением относится он ко мне, и с каким восхищением я к нему. Нередко он берет на работе выходной, просто чтобы провести день со мной. Он делал так и раньше, еще когда я была маленькой, — единственная девочка в семье, вот он меня и баловал. Все говорили, что я папина дочка. Каждый день он непременно звонит мне, чтобы спросить, как дела, шлет открытки на День святого Валентина, так что я не чувствую себя одинокой. Он и впрямь необыкновенный человек. И у нас необыкновенные отношения. Бывало, в ветреный день мы приезжали на ячменное поле, платье на мне развевалось, мы носились взад-вперед, и он изображал чудовище, которое хочет поймать и защекотать меня, а я убегала, пока не падала в колосья, плещущие, как волны на ветру. Как же мы тогда хохотали.
О'кей, я соврала.
И это, конечно, было понятно из описания ячменных колосьев, плещущих как волны.
Тут я слегка перегнула. По правде говоря, он меня едва выносит, а я его. Но все же мы выносим друг друга — и не выносим свои отношения на всеобщее обсуждение, дабы сохранить мир во всем мире.
Он, разумеется, знал, что я стою в дверях, однако не оторвался от своих бумаг и не посмотрел на меня, а просто перевернул очередную страницу. Всю жизнь он держал эти бумаги вне досягаемости для нас, так что в итоге я просто помешалась на идее хоть одним глазком глянуть, что же там написано. И однажды ночью, когда мне было десять лет, умудрилась проскользнуть в кабинет — он забыл запереть дверь. Сердце бешено стучало у меня в груди, наконец-то я увижу, что там написано! Я увидела… и не поняла ни единого слова. Судебные протоколы, вот что это было. Отец — судья Верховного суда, и чем старше я становилась, тем лучше понимала, насколько он уважаемый человек в своей области. Он — ведущий специалист по уголовному праву в Ирландии и вот уже двадцать лет председательствует на процессах по убийствам и изнасилованиям. Его познания неисчерпаемы. Он придерживается старых взглядов на многие вещи, и далеко не всегда его суждения бесспорны, так что временами, не будь он моим отцом, я вышла бы на улицу протестовать против его вердиктов. Впрочем, возможно, именно потому, что он мой отец. Он из семьи преподавателей, его отец университетский профессор, мать — престарелая дама в цветастом платье в саду — тоже занимается наукой. Я знаю, что бабушка умеет вызывать высокое напряжение в любом месте, где бы она ни оказалась, но в какой научной области она реализует свои таланты, мне неизвестно. Что-то связанное с земляными червяками и зависимостью их поведения от климата.
Во время учебы в дублинском Тринити-колледже мой отец победил на Европейских межуниверситетских дебатах, он член почетного Общества королевских барристеров, чей девиз «Nolumus Mutari», то есть «Никаких перемен», и это отлично его характеризует. Я знаю о своем отце только то, о чем извещают мир грамоты и почетные свидетельства, висящие у него в кабинете. Раньше мне казалось, что он окружен ореолом великой тайны, в которую я однажды сумею проникнуть. Казалось, что я разгадаю его секрет и все вдруг обретет истинный смысл, и тогда, на закате его дней — когда он будет стариком, а я уважаемой, прекрасной, самостоятельной и преуспевающей дамой с потрясающим мужем и длиннющими стройными ногами, у которых будет лежать весь мир, — тогда мы наверстаем упущенное. Теперь я вижу, что никакой тайны нет, он просто устроен так, как устроен, а не любим мы друг друга потому, что ни единой своей частичкой не ощущаем взаимопонимания.
Стоя в дверях, я наблюдала, как он склонился над бумагами, низко сдвинув очки на нос. Ряды книжных полок протянулись вдоль дубовых стен его кабинета, стойкий запах пыли, кожи и сигар пропитал здесь все насквозь, хоть отец и бросил курить десять лет назад. Я испытала крошечный прилив нежности, вдруг увидев, как сильно он постарел. Старики как дети — что-то в их манере вести себя вынуждает нас любить их, несмотря на то, что они равнодушны и эгоистичны. Какое-то время я стояла, присматриваясь и прислушиваясь к этой неожиданной нежности, и было бы уже нелогично просто развернуться и уйти, не говоря ни слова. Я кашлянула, а потом решилась легонько постучаться в открытую дверь, отчего целлофановая обертка букета громко зашуршала. Он не оторвался от бумаг. Я вошла в кабинет.
