В квартире гулял сквозняк и висела пыль от стройки, грохотавшей под стеной дома. Он вообще-то старался окна пореже открывать, но, когда такая жара, в этом бетонном мешке свариться можно, вот и приходится выбирать: или пыль столбом, или температура экваториальная, Африка в новостройке.
– Ну, проходи, – сказал Береговой своей собаке. – Мы с тобой теперь здесь будем жить. Не дворец, но лучше, чем на улице.
Это было сказано специально для Митрофановой.
Она скинула туфли и, волоча упиравшегося лешего, прошла в комнату.
Она была здесь один-единственный раз, когда Мане Поливановой и Алексу Шан-Гирею зачем-то срочно понадобился Береговой, они поехали и ее с собой потащили, и с той поры здесь почти ничего не изменилось.
Пусто, голо, неуютно.
Добавились книжные полки, занимавшие всю стену, – толстые темные доски на алюминиевых стойках. Книг на них пока маловато, а те, что есть, Митрофанова специально посмотрела, в основном по математике и программированию. Еще Борис Акунин, очень много, и Маня Поливанова – одна книженция.
Береговой сразу куда-то делся – робость и непонимание уволокли его на кухню и заставили там грохотать посудой, изображая бурную деятельность.
Митрофанова вспомнила и отцепила лешего от поводка.
– Давай осматривайся! Иди, иди, не бойся.
Но он все равно боялся, конечно. Он не имел права никуда заходить и знал это совершенно точно. Из магазинов и кафешек, куда неудержимо тянул голод, его всегда прогоняли. Из подвалов тем более. Иногда можно было забиться в угол остановки, где не так сильно дул ветер, свернуться и полежать, согревая собой ледяной асфальт. Летом еще удавалось поспать в парке, в наспех сколоченных для каких-то праздников теремках, да так и брошенных, но из теремков дворники гоняли. Если попадешься, прибить могут совсем, до смерти. Можно было забежать в гаражи или на автомойку, оттуда меньше гоняли, может, потому что рабочие были такими же бездомными, как и он сам. В гаражах даже кидали еду – недоеденный бутерброд, или кусок засохшего сыра, или даже сосиску, жесткую, резиновую, упоительно пахнувшую сосиску!.. А на мойке он мог попить из шланга, ему давали. А это такое удовольствие для собаки – пить из шланга! Вода чистая, прохладная, и нет в ней никакого песка, и окурков, и липких бумажек, не то что в луже! Пьешь, пьешь, такая радость! И носу приятно. Нос чистый делается, не заскорузлый, дышится потом легко!.. По морде течет на лапы, щекотно, весело! Но это редко бывало. А так заходить нельзя. Сразу прогонят, хорошо, если не ударят.
– Вот смотри, – говорила псу Митрофанова, – это Володина квартира. И твоя теперь тоже. Он здесь живет. Видишь стол? Он за ним работает. Ты у него со стола ничего не бери, он сердиться будет. Видишь, какой у него стол?
Стол у Берегового действительно был знатный – гигантских размеров, странной формы, со множеством выступов, углублений и ящиков – не стол, а поэма!.. И монитор, огромный, сверкающий, с серебристым надкушенным яблочком, в него хотелось нырнуть, как в омут. Ни на столе, ни на мониторе ни пылинки, и все завалено справочниками, бумагами, дисками, флэш-картами и еще какой-то непонятной и таинственной ерундой.
Митрофановой очень нравился его стол.
Еще ей нравилось нештукатуренные кирпичные стены, покрашенные светлой краской. Эти кирпичные стены очень подходили Береговому, и его столу, и пустым книжным полкам с алюминиевыми стойками!..
Пес вздохнул и лег, где стоял, прямо посередине комнаты.
– Да ладно тебе, – сказала ему Митрофанова. – Ты бы хоть вокруг обошел.
Пес посмотрел на нее.
...Вы что, смеетесь надо мной? Мне же нельзя! Я пока не понимаю ничего, но точно знаю, что нельзя! Меня же отсюда сейчас прогонят, да? Лучше я просто полежу тихонечко, тогда и прогонят легко, бить не станут, если тихонечко лежать-то! И хребет опять заныл. Так хорошо было, что я и забыл про него, а он, оказывается, никуда не делся. Болит вон опять.
– Володя, как ты его назовешь?
– Не знаю, – удивился Береговой, появляясь из кухни. – Я не думал. Как-то надо назвать, это верно.
Он присел перед псом на корточки и погладил сначала морду, а потом между ушей. Пес внимательно следил за его рукой.
Митрофанова тоже присела.
– А он мальчик или девочка?
Тут Володя засмеялся.
– Он мальчик. Это легко определить, если зайти к нему в тыл. Ты будешь кофе?
– А у тебя есть?
– Вот что у меня всегда есть, так это кофе! – И он поднялся, как будто чем-то недовольный.
Митрофановский страх сказал: «Ему неловко, ты видишь? Он не знает, что с тобой делать дальше. Если уж тебе так приспичило, выпей ты этот кофе и уезжай немедленно!»
Она еще погладила пса, который шумно вздохнул и осторожно пристроил голову на лапы, обошла его и посмотрела в окно.
До самого горизонта простирались поля, поля, какой-то обглоданный лесок, немного в стороне покосившиеся домики, должно быть, остатки деревни, которую вот-вот проглотит прожорливое смрадное чудище – Москва.
– Володя! – позвала она довольно громко. Вернее, это ее гордость позвала. – Ты вызовешь мне такси?.. Моя машина в издательстве осталась!
Береговой вывалился из кухни. В руках у него были кофейная турка и полотенце.
– Ты что? Уезжаешь?
– Ну да, – отозвалась гордость очень уверенным голосом. – Кофе выпью и поеду. Ты без меня справишься прекрасно. Собака смирная. Только ей, по-моему, нужно место сразу определить. Так, чтобы она знала, что это ее место. Мне кажется, лучше рядом с твоим столом. Ты же за ним много времени проводишь...
– Кать, ты уезжаешь?
– Анне Иосифовне я позвоню, – продолжала неумолимая гордость, – все расскажу. А такси, наверное, уже можно вызвать. Оно будет сюда долго ехать!
– Хорошо, – согласилось непонимание, ставшее окончательным и бесповоротным. – Сейчас вызову. Но кофе-то ты попьешь?
– Да, да, – быстро сказала Митрофанова, ненавидя его, и кофе, и собаку, из-за которой вышла вся эта канитель. – Мне бы только руки помыть. Я пса гладила.
Береговой подбородком показал на синюю дверь и ушел на кухню, а она в ванной некоторое время рассматривала себя в зеркале и слушала гордость, которая говорила: «Видишь, как хорошо, что ты успела раньше! Всегда так делай! А то полезла бы к нему с объятиями, вот была бы история! Ничего у тебя с ним не выйдет, и вообще пора перестать думать о всяких там кавалерах! Тебе за тридцать, и ты все про себя знаешь! Ничего и никогда у тебя не получится, зато у тебя есть я, гордость! И я не допущу!..»
Митрофанова отвернулась от зеркала, шмыгнула носом и сглотнула слезы.
Канитель сейчас закончится. Она выпьет кофе и уедет, и больше ничего не будет. А она надеялась. Гордость не позволяла надеяться, но она все же надеялась! Останутся разговоры в коридоре: «Володь, привет, как поживает твоя собака?» – «Спасибо, прекрасно. Передает тебе привет».
