Завершил торжественную часть глава местной власти, которая, в полном соответствии с нормами жизни городков, построенных как придаток крупного завода, была в абсолютной зависимости от власти заводской.
Ему хлопали меньше, несмотря на то что он призвал народ к празднику и, как Ленин с броневика, указал рукой путь к светлому будущему. Люди, не теряя времени на аплодисменты, рванули к ангару.
Ангар считался теплым, но тепло там было только готовой продукции – цветному металлопрокату, поэтому на длиннющих столах частоколом стояли бутылки с горячительным. Отдельно стоял детский стол, на котором вместо водки стояла фанта и были добавлены тарелки с наваленными на них недорогими конфетами. Кроме водки в огромном количестве наблюдались парящие, только что сваренные пельмени и традиционно вкусные горячие пирожки с начинкой не менее десяти видов. От одного запаха слюнки текли, но в дверях была некоторая заминка: на входе толпу фильтровали серьезные молодые люди, они же вели учет вошедших.
– Двести шестьдесят три человека – с детьми, но без начальства, – доложил Кузьме крепкий коротко стриженный парень. Несмотря на погоду, он был в кожаной куртке, хотя в отличие от остальных стражей порядка повязки дружинника не имел. Впрочем, его и так признавали.
– Лады, – принял рапорт Кузьма. – Детей накормите, вручите подарки (идея Глинского, но Кузьме она тоже понравилась) и – на автобус. Упившихся – в «пазик». Наберется с десяток – развозите по домам, сдавать только на руки. Врачиха пусть сидит до конца. Как закончится, подгоните автобусы. Если кто не влезет, ждать в караулке, под присмотром.
– Все сделаем, Виктор Геннадьевич, не беспокойтесь.
– Я не беспокоюсь, – тихо сказал Кузьма, а крепыш бригадир вдруг как-то сразу стал меньше ростом и побледнел. Кузьма, отлично знавший свое умение «производить впечатление», успокоил бедолагу: – Пока все ништяк. Но если будут проблемы…
– Не будет проблем, Христом богом клянусь, – сразу осипшим голосом сказал парень.
– Ну и ладненько, – подытожил Кузьма, вынув расческу и подровняв короткую седую стрижку. – Наши какие планы? – спросил он у Глинского, подошедшего со шведом.
– Думал со всеми побыть, – сказал Глинский. – Но что-то не хочется.
– Ты чем-то недоволен? – расстроился Кузьма.
– Нет, – честно ответил Глинский. – Просто, может быть, ожидал слишком многого. А это всего-навсего большой пресс.
– За шесть лимонов баксов, – уточнил Кузьма. – Всего-навсего.
– Ничего-то ты, Кузьма, не понимаешь, – улыбнулся Глинский.
– Куда уж нам, серым, – обиделся тот.
– Да ладно тебе. – Глинский здоровенной дланью приобнял Кузьму за плечи. – Сделали – и хорошо. Можно о другом думать.
Кузьма сразу повеселел:
– Не хочешь здесь оставаться, давай махнем куда-нибудь.
– Может, на Дальнее?
– Оно небось уж застыло.
– Ну и что? В домике – печка. Вода есть, жратву прихватим. За Вадькой заедем – и вперед.
– А швед?
– С собой возьмем.
– Идет.
Через час юркий «Сузуки» уже скакал по кочкам лесной дороги. Вадька, как всегда за городом, прилип к стеклу, рассматривая огромные ели с обвисшими от снега ветвями. Здесь снега было несравнимо больше, чем на городских улицах.
– Ты краски взял? – спросил Глинский сына.
– Да, – коротко ответил тот. Отец понял, что Вадька уже снова далеко, и не стал ему мешать.
Сзади рядом с Вадькой храпел разомлевший в тепле Ларссон. За рулем сидел Кузьма, хищно вглядываясь в слабо угадываемую из-за начавшейся метели лесную дорогу.
– Сейчас кончится, – сказал он, угадав ход мыслей Глинского. – Там всегда тихо.
Это было чистой правдой. Так тихо было только в Мерефе и на озере Дальнем. Потому Глинского туда и тянуло. А может, потому, что маленький домик из толстых лиственничных кряжей, большую часть которого занимала огромная печь, был первым приобретением молодого инженера Глинского и его совсем тогда юной жены.
Глинский вспомнил Елену. Сердце снова заныло. Вот ведь вранье, что время лечит.
– Пап, давай сразу на озеро?
– Может, сначала в дом, сынуль?
– Нет, я хочу на озеро. Потом стемнеет.
– Как скажешь.
Кузьма включил музыку. «Ой, мороз, мороз…» – полилось из динамиков. Кассета была записана Еленой еще лет восемь назад в одной из деревень. Ни инструментов, ни филигранного владения вокальной техникой. Собрались три бабульки и два деда – все население почти вымершей уральской деревушки. И поют о том, чем живут. Никакого искусства. Просто, как жизнь.
Не успели дослушать кассету, как впереди показалась местами заснеженная гладь озера.
– Я ж говорил – замерзло! – обрадовался Кузьма.
– Может, все-таки к домику? – спросил Глинский у Вадьки.
– Ты же обещал, – расстроился сын.
– Ладно-ладно, – быстро согласился Николай Мефодьевич. – Только недолго, хорошо? Подойдем к берегу, погуляем – и в дом.
Шведа решили не будить. Кузьма с Вадькой пошли к берегу, петляя среди приземистых, толстых снизу елей, а Глинский остался. Решил дослушать кассету.
«Вот мчи-ится тройка почтова-а-я…» – чистенько выводил тонкий старушечий голос. Можно даже спутать с детским, девчачьим, если б не чуть надтреснутые обертоны и совсем не детская печаль.
«Лена, Лена…» Глинский частенько ловил себя на мысли, что обижается на нее за то, что ее нет. Так же, как раньше обижался, когда она надолго уезжала в свои фольклорные экспедиции или приводила в дом всех этих ужасных поющих старух. Правда, когда они начинали петь, Глинский смирялся. И из экспедиций она всегда возвращалась, а дом снова оживал.
Печальные его размышления самым бесстыдным образом прервал господин Ларссон. Он громко и даже с каким-то ожесточением пукнул, разом вырвав Глинского из атмосферы светлых воспоминаний.
«Вот гад», – беззлобно подумал Глинский о даже не проснувшемся шведе и чуть приоткрыл окошко со своей стороны.
А уже через мгновение все его мысли были заняты другим.
– Ма-ма-а-а! – услышал он голос Вадьки. «Со стороны озера! – лихорадочно определил Глинский. – Медведь? Кабан? Люди?» Он судорожно нашарил за сиденьем помповое ружье Кузьмы, всегда заряженное картечью, и еще через мгновение буквально летел к берегу. В правой руке, как пушинка, болтался тяжелый помповик.
Не оказалось ни кабана, ни медведя. Совсем рядом, метрах в десяти от берега, в свежепроломленной полынье болтались две головы: Вадьки и Кузьмы. Первым порывом Глинского было броситься к ним. Он ступил на абсолютно прозрачный лед – чистейшая вода Дальнего не содержала никаких примесей, оставаясь прозрачной и в кристаллизованном виде, – мысленно прокладывая наиболее безопасный путь к ребенку.
