Долго и нервно ели икру с шоколадным зефиром, роняли ложки, слишком громко смеялись, слишком шумно хлопали друг друга по спинам. Зрачки обжигало от любого прикосновения к ее узким беспощадным глазам, красному рту, нежному подбородку с крохотной родинкой. Ребенок Чернецкая пригласила к себе в гости детей — мальчиков и, задевая за мокрую золотую листву краем черного шелка, уплыла вместе с ними из скучного, потемневшего от осенних сумерек Неопалимовского в далекую, желтую от вечно восходящего солнца Японию, где они уселись пить чай из тонких фарфоровых чашек, лаская друг друга глазами и обещая друг другу жгучие человеческие наслаждения. В четверть одиннадцатого Лапидус, Куракин и Чугров ушли, а Слава Иванов со своими оттопыренными детскими губами остался.
— Ложись спать, Марь Иванна, — медленно и сладко сказала маленькая японка. — Мы тебе помоем посуду. Мне Славик поможет.
Иванов кивнул своей тонкой, как у гуся, оранжево вспыхнувшей шеей с острым выпирающим кадыком. Марь Иванна оторопело посмотрела на Наташечку, но — ноги гудели, голова лопалась — послушалась и, пробормотав «не разбейте, гляди», пошла к себе в чуланчик, рухнула и сразу заснула. Чернецкая свалила на поднос фарфоровые чашечки, блюдца с недоеденным вареньем из дачного крыжовника, куски надкушенного зефира и сказала мальчику Иванову, у которого бешено колотилось сердце:
— Неси на кухню.
И пошла впереди, как царица. Иванов дрожащими руками дотащил до раковины тяжелый поднос, не глядя, косо-криво поставил в мойку. В кухне неожиданно погас свет. У Иванова пересохло горло.
— Наташ! — хрипнул Иванов. — Ты где? Не видно ни черта.
— Я здесь, — ласково, медленно и спокойно произнесла недавно брошенная любимым человеком Чернецкая. — У окна.
Иванов всмотрелся в темноту, внутри которой шумел громкий и ровный дождь. Она стояла, спиной облокотясь о подоконник, и свет редких фар мертвым светом освещал ее поднятые к прическе руки.
— Ты без зонта, — прошептала Чернецкая, — смотри, какой ливень…
— Плевать, — выдавил ничего не соображающий Иванов, — подумаешь…
Она усмехнулась и вдруг резким движением вытащила из головы шпильки. Прическа рухнула, волосы упали ей на лицо. Свет был только там, где белели руки, которыми она отвела волосы от своих узких глаз, чтобы убедиться в том, что мальчик Иванов еще жив, что он дышит… Но он почти и не дышал. Странная боль в низу живота мешала ему сделать шаг по направлению к ней, и он испугался, что сейчас закричит или еще что-нибудь такое, потому что терпеть эту боль не было сил. Но неторопливая Чернецкая, продолжая слегка светиться в темноте своими поднятыми руками, прошептала ему что-то вроде «иди сюда», и мальчик Иванов рванулся, хрипя и вздрагивая, как конь из упряжки, обхватил Чернецкую дрожащими ладонями, вжался в нее, и боль в низу живота сразу же отпустила его, закончилась, хотя тут же, вместе с освобождением от боли, наступило рабство.
Молодому Орлову все стало ясно через два дня. Он видел, как несчастный, потерявший свою маленькую, на длинной, с острым кадыком шее голову Иванов смотрит на нее и как она в ответ прищуривается, мягко укладывает на щеки загнутые ресницы, которые, вздрагивая, остаются лежать, пряча ото всех ее узкие глаза, а потом медленно приподнимаются, и там — не голубое, не зеленое, не серое и нежное, как у Томки, но черное, пустое и блестящее, которое ничего хорошего никому не обещает! Ни Иванову, которого она не любит, ни кому бы то ни было еще, потому что она никого никогда не полюбит, кроме него, Орлова, каждый день на ее глазах обнимающего Томку Ильину за трепещущую талию.
Гражданина Насера, Гамаля Абделя, наградили званием Героя Советского Союза. По этому поводу Нина Львовна и Галина Аркадьевна решили провести объединенное (для обоих классов) комсомольское собрание. На доску, не очень аккуратно вытертую, всю в белых разводах, с остатками жалкой какой-то гипотенузы посередине, повесили портрет черноволосого, с волевым подбородком, египетского президента. Галина Аркадьевна глубоко вздохнула. Товарищ Гамаль Абдель Насер, друг Советского Союза и борец за освобождение свободолюбивых арабских народов против агрессии империалистического Израиля, был необыкновенно похож на восьмиклассника Михаила Вартаняна.
Карпова Татьяна, заглядывая в бумажку, быстро и не очень интересно рассказала биографию товарища президента, потом Нина Львовна совершенно не по делу спросила, каких еще героев Советского Союза, но не русских, не наших, — а из живых, из живых! — знают комсомольцы. Комсомольцы замялись. И тут неторопливо поднялся Геннадий Орлов. Он был спокоен, уверен в себе и очень хорош внешним обликом. Темные глаза его горели целеустремленным огнем — не менее целеустремленным, чем глаза у товарища Гамаля Абделя на портрете. Басом, слегка ленивым, но громким и ясным, отчеканивая каждое слово, Геннадий Орлов сказал, что хочет кое-что сообщить и просит слова. Нина Львовна и Галина Аркадьевна напряглись и обе одновременно кивнули головами.
— Я хочу сказать, — отчеканил Геннадий Орлов, — что больше этого нельзя терпеть. Ни одного дня и ни одной минуты. — Он выдержал долгую, серьезную паузу. Никто ничего не понял. — Да, — тяжело и низко сказал он, — ни одного дня. Потому что агрессивный курс Израиля против арабских стран является одним из звеньев глобальной стратегии международных империалистических сил, о которых Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев в отчетном докладе ЦК КПСС XXIV съезду нашей партии сказал так… — Орлов обвел комсомольцев горящими глазами. — «Нет таких преступлений, на которые не пошли бы империалисты, пытаясь сохранить или восстановить свое господство над народами бывших колоний или других стран, вырывающихся из тисков капиталистической эксплуатации».
Опять он выждал долгую паузу.
— Это не мои слова, ребята, — грустно и задумчиво сказал Геннадий Орлов. — Это слова Генерального секретаря нашей партии, и мы не должны пропускать их мимо ушей. Это касается нас всех. И мы должны сейчас, немедленно вынести решение и поставить на голосование важнейший вопрос…
Зрачки товарища Насера на портрете хищно вспыхнули от удовольствия.
— Как должна измениться работа нашей комсомольской организации в связи с событиями, происходящими в мире, ребята? Имеем ли мы право пассивно наблюдать со стороны то, как свободолюбивые народы всего мира, стараясь вырваться из тисков капиталистической эксплуатации, теряют силы, в то время как мы, счастливые, всем обеспеченные благодаря заботам нашей партии, ничего не делаем для того, чтобы помочь им? Чтобы не на словах, а на деле выразить им свою поддержку?
У Галины Аркадьевны началось сердцебиение.
— Что ты предлагаешь, Орлов? — звонко спросила Галина Аркадьевна. — Давайте голосовать.
— Во-первых, я предлагаю написать письмо товарищу Гамалю Абделю Насеру, — спокойно сказал Орлов. — Он должен знать, что мы всем сердцем приветствуем решение нашей партии о вручении ему почетного звания Героя Советского Союза, что мы не стоим в стороне. И написать я предлагаю немедленно. То есть просто прямо сейчас.
— Просто прямо сейчас? — переспросила Галина Аркадьевна, заглядевшись на Михаила Вартаняна. — Мне кажется, что это хорошее предложение. Ребята, кто за то, чтобы просто прямо сейчас выразить товарищу Гамалю Абделю Насеру свою поддержку и одобрение?
