— Утром похоронили, — всхлипнула Катерина Константиновна, и слезы хлынули из глаз ее непрерывным потоком. — Прости меня, сыночек.
— Я-то что? — хмуро спросил молодой Орлов.
— Побудь со мной, — вдруг каким-то просящим, совсем не своим обычным голосом попросила она. — Побудь со мной сегодня, ладно?
— Ладно, — кивнул широкоплечий Орлов, первый раз ощутив, что мать его обыкновенная слабая женщина и нуждается в нем. — Ты обедала, мам?
Новое, пышное и невыносимо счастливое — если, конечно, смотреть с точки зрения природы, света и небесных красок — подошло лето. Потому что если смотреть с точки зрения человеческой жизни, да особенно учитывая, что людям по тем или иным причинам приходится друг с другом расставаться, друг друга обижать, хоронить, отпевать, мстить друг другу, не прощать, не доверять, предавать и так далее, — если, конечно, смотреть на лето 1967 года с этой мало обнадеживающей точки зрения, то тут уж абсолютно все равно, в какую погоду и при каком освещении происходят все эти события. Единственно, что «тё-ё-ё-пло», как любила бормотать самой себе покойная Марь Иванна, выходя утром на открытую дачную веранду и торопясь в сад, чтобы к завтраку набрать для Наташечки свежих розовых ягод.
Что есть, то есть. Тепло. А грустно до чего, Господи ты мой Боже! Все время ведь кто-то и внутри прекрасного цветущего этого тепла помирает. Вон их сколько! Голову задери, прищурься слегка — всех своих увидишь! Но так как-то получается, что никто не прищуривается, все напуганы, все себе под ноги смотрят. А под ногами — что? Так, асфальт один. Ну, в крайнем случае летняя лужица с каплей пролившегося бензина внутри, с птичьим беззаботным перышком.
А сколько людей заболевает! Сколько их, честно говоря, сходит с ума! И летом, представьте себе, как назло, летом! Когда на лесных полянах расцветают крупные и холодные ландыши.
Бедная Галина Аркадьевна сошла с ума в последний день учебного года. В теплый сияющий день. Когда все, что могло распуститься, уже распустилось, и все, что должно было заблагоухать, заблагоухало. Надо сказать, что Галина Аркадьевна в этом году вообще очень сдала. Мигрени ее так участились, такими они стали гулкими, что Галина Аркадьевна начала на всех обижаться. Больше всего она обиделась на Михаила Вартаняна, увидев его во время большой перемены на школьном дворе с невысокой черноглазой девушкой в очень короткой черной юбке. После этого Галина Аркадьевна всем велела остаться на классный час. Приближались экзамены, в воздухе парило, хотелось поскорее добраться до дому, раздеться, умыться холодной водичкой, выпить лимонаду или квасу — если есть, конечно, — включить телевизор, а не сидеть седьмой урок подряд за раскаленной партой, прилипая жаркими форменными брюками и подолами к клейкой от жары скамейке.
— Сегодня, — сказала Галина Аркадьевна, и на шее ее напружились жилы, — мы будем разбирать поведение Михаила Вартаняна.
Вартанян вспыхнул и изумленно завертел головой.
— Который, — с ненавистью сказала Галина Аркадьевна, — думает, что ему все позволено! Думает, что наша школа будет до скончания терпеть его издевательства! Который прене… пребе… — Она, судя по всему, хотела сказать «пренебрегает», но запнулась. — Который пребенегает всеми… за… — Опять она споткнулась на каком-то слове и, в ужасе выкатив глаза, остановилась. — Я прелагаю, — Галина Аркадьевна испуганно перевела шумное свое дыхание, — я пригладаю про-ло-го-вать!
Ни жив ни мертв сидел перед безумицей 8-й класс «А». Так тихо сидел, что, если бы пчела, впившаяся в цветок герани и оттого замолчавшая, продолжила свой полет и свое басовитое размеренное пение, оно, пение это, было бы единственным звуком во всей комнате.
— Что, — захохотала Галина Аркадьевна, — боитесь? Думаете, он вас всех скушает? А вы не бойтесь! Госолуйте! Госолуйте, я вам говорю! Го-со-луй-те!
— Кранты, — тихо, себе под нос, сказал кривоногий Алексей Сучков, сын тети Маруси, уборщицы.
— Это кто был? — закричала между тем Галина Аркадьевна, подскочив к Вартаняну. — Эта во-т-та кто был? В черной бубочке? — и она, кривляясь и гримасничая, изобразила руками короткую юбку.
— Ребя, — сказал Лапидус, — надо кого-нибудь позвать.
Карпова Татьяна, хлопнув дверью, выскочила в коридор. Через минуту она ворвалась обратно в сопровождении Людмилы Евгеньевны и Маргариты Ефимовны.
— Что такое с вами? Что вы? Успокойтесь! Галиночка Аркадьевна, — залепетали было белые как мел педагоги, — что это с вами?
Галина Аркадьевна оборотила на вошедших окровавленные глаза.
— Нет, ну как вам нравится? — разгневанно спросила она. — Я выхожу, а он любезничает! А она вот-т-та в такой бубочке! Мы его здесь не потерпим! Мы все как один… Мы уже просо-ло-го… — она махнула рукой (все равно, мол, не выговорю!). — Вот как мы его! — Она показала Вартаняну кулак и засмеялась.
«Скорая помощь» приехала довольно быстро, минут через двадцать. Все это время безумная женщина возбужденно рассказывала собравшимся про то, как она засекла негодяя Вартаняна с незнакомой, не нашей девушкой в короткой «бубочке».
Санитаров было двое на одного доктора, который быстро приблизился к Галине Аркадьевне, двумя волосатыми своими пальцами оттянул ей левое веко, щелкнул языком — и не успела больная опомниться, как ей уже скрутили, как преступнице, руки за спиной, набросили на нее застиранный, сизого цвета, длинный балахон и, не слушая рева и визга, уволокли на улицу.
Весь 8 «А» высыпал следом, и перед остановившимися его молодыми глазами прошла страшная в своих подробностях картина, состоящая из ревущей и, как ребенок, упирающейся Галины Аркадьевны, которая пыталась увернуться, чтобы искусать санитаров и грубого волосатого доктора, на ходу вытащившего откуда-то шприц и быстро, прямо через сизый балахон, всадившего укол ей в руку, так что она вдруг умолкла и покорно, как овечка, сама залезла в машину. Один санитар вспрыгнул следом, а другой остался рядом с машиной и закурил, пока доктор втолковывал что-то дрожащей как осиновый лист Людмиле Евгеньевне.
Наконец машина отъехала, оставив после себя на асфальте недогоревший окурок и слабый запах дезинфицирующего раствора.
Педагоги посмотрели в лицо 8 «А». 8 «А» посмотрел в лицо педагогам.
— Расходитесь, — прыгающим ртом сказала Людмила Евгеньевна, — идите домой и начинайте готовиться к экзаменам.
Какие уж тут экзамены! И что — главное — в них толку? Какая нам разница, что два пешехода — в черных плащах, черных шляпах, под черными зонтами — вышли одновременно навстречу друг другу из пункта А в пункт Б и из пункта Б в пункт А? Какое нам дело до того, встретятся они или нет, если и так понятно, что тот, который из А, не любит и никогда не полюбит того, который из Б, даже если они и встретятся? Если же вдруг полюбит или — что тоже бывает — узнает в этом, под зонтом, пришедшем из Б, своего родного брата или младшего сына, покинутого им вместе с разлюбленной женой двадцать лет назад у незнакомого поселка на безымянной высоте, — если такое, не дай Бог, случится, разве ему, пришедшему из А, будет легче? Да нисколько! Это он в первый момент только, может быть, закричит «Сергей!» или там, к примеру, «Алеша!», а потом, когда нужно будет куда-то идти, где-то есть, пить, во что-то одеваться, тут-то и начнутся все проблемы! Ведь именно так целая жизнь и устроена! Сначала «ах!», «ох!», а потом — отпустите меня! Знать я тебя не знаю! Шел себе из пункта Б, ну и иди! Я при чем?
