Вот и теперь, когда он увидел, что мать снова плачет, а бабушка Лежнева прижимает ее к себе и рядом на стуле разложен костюм в крупный, но неброский рубчик, предназначенный, разумеется, для него, Геннадия, перехватило горло, и молодой Орлов растерялся.
— Сдал? — спросила Катерина Константиновна, оборотив к сыну заплаканное и горестное свое лицо.
Молодой Орлов молча кивнул.
— Примерь, — тихо сказала бабушка Лежнева. — Сказали, если не подойдет, размер можно будет другой взять. Только завезли.
И опять кивнул молодой Орлов.
— Подойди ко мне, — попросила мать. — Что ты бледный такой? Не выспался?
Месяц или два назад Орлов бы огрызнулся на эти ахи и вздохи, хлопнул бы дверью и крикнул, чтобы они оставили при себе свои телячьи нежности, но сейчас он только молча пожал плечами и дотронулся ладонью до материнского затылка. И мать его, словно только этого она и ждала, изо всех сил притянула его к себе и, уткнувшись горячим, мокрым лицом в жесткий ремень с желтого цвета пряжкой, который опоясывал ее сына, застыла так, уже не плача, не шевелясь и даже не всхлипывая.
В субботу в школе был устроен праздник для обоих восьмых классов, которые только что сдали экзамены. Нина Львовна, с одной стороны, радовалась, что злейшему врагу ее Галине Аркадьевне, судя по всему, уже не пировать и не веселиться, но с другой — из-за этого Нине Львовне пришлось самой готовить праздничный концерт, самой договариваться с родителями, кто что купит к вечернему чаю и угощению, самой следить, чтобы никто из комсомольцев не протащил в школу ничего спиртного. От этих вдруг на нее свалившихся забот кругом пошла голова у Нины Львовны, совершеннейшим кругом. Особенно ее беспокоило то, что после праздничного вечера с танцами, концертом и скромным угощением (Нина Львовна ужасно настаивала, чтобы все было скромным!) — после этого предстояло проплыть с обоими восьмыми классами на речном трамвайчике по всей ночной Москве-реке, от Парка культуры имени Горького до Каменного моста и обратно. Людмила Евгеньевна, сначала было пообещавшая, что она тоже поплывет, неожиданно отказалась, и Нина Львовна поняла, что причиной отказа было то, что за день до праздника, в четверг, Людмила Евгеньевна, Маргарита Ефимовна и Роберт Яковлевич ходили в Институт имени Кащенко, где содержалась заболевшая Галина Аркадьевна. Вид ее произвел такое тяжелое впечатление на эмоциональную Людмилу Евгеньевну, что она стала бояться любого напоминания о Галине Аркадьевне и плавать с песнями под гитару по ночной красавице-реке расхотела.
А-ах, как это все чудесно, когда экзамены позади, и зима позади, и холод с тьмой тоже позади! А впереди красное лето и вольная воля на целых два с половиной месяца! Вот ведь, если подумать, что такое два с половиной месяца в человеческой жизни, ну? Чепуха, и больше ничего! А как, однако, их ждешь, как мечтаешь об этом коротеньком, сахарном, на сочный ломоть спелого арбуза похожем времени! И ведь никто из нас, заметьте, не думает в этот момент, что там еще впереди, кроме этих двух с половиной месяцев! Никто ведь не помнит, что сперва-то эти два с половиной, потом еще разное такое, приятное, а потом новая зима с тьмой и холодом, новое красное лето и еще зима! И опять ведь со тьмой и холодом! И опять, и опять! А загляни поглубже, подальше загляни — там ведь уже и твои седые волосы, плюс новая зима, плюс опять-таки холод! А потом, если еще глубже, если совсем глубоко — там ведь все то же самое плюс уход твой! И опять лето красное! Но уже не твое, а неведомого тебе восьмиклассника! Вот я и говорю: ах, как это все чудесно, не правда ли?
Утром в субботу большинство девочек разбежалось по парикмахерским. Грубоватые московские парикмахерши, в основном ударницы коммунистического труда, женщины уставшие и балованные, начесали молодых комсомолок, навертели им на затылках волосяных букетов, кисло пахнущим лаком обрызгали их неузнаваемо прекрасные головы. Вошли — золушками, вышли — принцессами. Потом со слезами и нервами (иначе не бывает!) началось верчение перед зеркалами, напудривание, надушивание. Ресницы красить купленной у цыганки черной тушью не пробовали? Это ведь тоже риск, да еще какой! Никто ведь не знает и никогда не узнает, какой отравы она подмешала в черную свою тушь, цыганка эта? Не зря предупреждают: никогда не покупайте ничего с рук! Никогда! Сколько, говорят, девушек уже от этой туши ослепло! Сколько на тот свет отправилось!
К шести начали собираться в школьном вестибюле. Мальчики держались обособленно, с девочками не смешивались. Молодой Орлов пришел почему-то последним. В новом сером костюме. Крупный такой рубчик, но неброский, ботинки блестят.
— Что, — в нос, княжеским басом засмеялся Куракин, — вас там еще и одевают?
— Где это — там? — сухо спросил Орлов и крепко, якобы приветственно, хлопнул князя по плечу.
Покрасневший князь мысль свою развивать не отважился, заблестел нетрезвыми добрыми глазами.
В торжественной части вечера новоиспеченных девятиклассников долго и однообразно все кому не лень поздравляли. Потом Нина Львовна напряженным голосом перечислила отличников, начиная с Карповой Татьяны и кончая Сергеем Чугровым.
— Чтобы не портить праздника, — ядовито уточнила Нина Львовна, — имена тех, которые не сочли нужным хорошо учиться и не сдали экзаменов как следует, мы с этой праздничной сцены перечислять не будем.
Мальчик Иванов опустил голову на длинной и беспомощной шее.
— Они сами знают, — прошипела Нина Львовна, — сами прекрасно знают, чего заслуживают.
Елена Аленина закусила губу, словно сейчас расплачется, но не расплакалась, а негромко и придурковато (как все, что она делала!) засмеялась. Пока шла торжественная часть, растревоженные и нарядно одетые матери накрывали на стол в классной комнате. Больше всех суетилась мама Наташи Чернецкой — Чернецкая Стелла Георгиевна, которая вся так и сверкала: от золотой заколки в высокой прическе до алых, как красные смородины, маленьких ногтей на ногах. По случаю жаркой погоды Стелла Георгиевна была без чулок, в открытых золотистых, в тон заколке, босоножках.
— Ну а теперь, — наговорив со сцены кучу, как всегда, гадостей, завершила Нина Львовна, — попросим всех к столу. И перейдем к концерту.
Концерт, пироги и танцы закончились к полуночи, как раз тогда, когда большая, с плачущими глазами, скорбная луна, разорвав наконец завесу слипшихся облаков, показала свое мерцающее лицо.
— Как эта глупая луна… — сказал хмельной князь Куракин (пиво, конечно, в школу пронесли, несмотря на Нину Львовну!), — как эта глупая луна… на этом глупом… что-то там…
— …небосклоне, — вставила Карпова Татьяна, давно мечтающая исправить «хорошего парня» Куракина, отучить его от выпивки и вообще подтянуть поближе к себе, отличнице и активистке.
— Эх, Танька! — всхлипнул князь. — Танюшка! Тебе б еще мозги, золотая ты моя!
— А тебе бы пить поменьше, — отрезала Карпова Татьяна, мотнув завитым в парикмахерской, неподвижным от лака конским хвостом.
Ярко светящийся в черноте ночи речной трамвайчик ждал их на пристани. И пахло рекой, травой, деревьями, пахло жизнью, разобранной на миллиарды подробностей и не видимых глазу деталей. У каждого существа на земле и под землей жизнь шла своя и длилось свое нежное и хрупкое дыхание. Все вокруг пытались что-то втолковать друг другу, объяснить и договориться, догадываясь, что это ведь чистая случайность, что высыпало их в подлунный мир, на эту траву и землю, из одной и той же божественной горсти в одно и то же время. С пустяковым каким-нибудь — от секунды, скажем, до восьмидесяти или чуть более лет — разрывом. И сейчас, укрытые одной темнотой, растроганные заботливостью своей единственной, распухшей от бессонных ночей луны, все почувствовали себя тихими и добрыми, засветились едва различимыми во тьме зрачками навстречу друг другу, и божьи коровки — милые насекомые с крапинками на спинах — уступили дорогу, проложенную ими сквозь июньский воздух, своим большим рассудительным родственницам — ночным бабочкам, неторопливым и черноглазым, с маленькими волосатыми ногами. Воцарился покой, разобранный на миллионы подробностей, на триллионы деталей, на миллиарды волокон — речных, песчаных, лиственных, телесных, дровяных и каменных, — и внутри этого, общего для всех — кто жив здесь и бессмертен там — покоя тихо покачивался на маслянистых волнах ярко освещенный речной трамвайчик. Ждущий того, чтобы освободить оба восьмых класса от замусоренного асфальта и подарить им недолгое путешествие по серебристой от звездного неба, лоснящейся, как шкурка вылизанного матерью новорожденного котенка, реке. Что-то, конечно, произошло на свете в тот час, когда возбужденные свободой комсомольцы поднимались на просторную палубу по раскачивающемуся от их энергичной поступи трапу. Какая-то радость, никому прежде не ведомая, какая-то любовь — не только молодого человека к девушке или девушки к молодому человеку, которой почти все восходящие по трапу были связаны, но любовь нерассуждающая, неизбирательная, общая зажглась вдруг в каждом сердце и растопила его угрюмые, наполненные нечистой кровью узелки. Все, кто взошел на палубу, услышали, как маслянистая волна ненавязчиво бьется о борт речного трамвайчика, почувствовали запах сирени, доносящийся с берега, и всем вдруг стало хорошо. Комсомольцы посмотрели друг на друга веселыми и нежными взглядами и — молодые, раскрасневшиеся, неловкие — принялись тут же выражать свою радость. Мальчики начали хлопать друг друга по спинам, девочки — заботливыми пальчиками — поправлять друг другу прически. Всем вдруг захотелось произнести что-то дружеское, веселое, исполненное той любви, которая теснила грудную клетку и, как птица, требовала освобождения.
