С той же преувеличенной поспешностью он наклонился к Саше. Саша был пристегнут к стульчику.
– Да ты совсем большой! – растерялся он, сидя перед Сашей на корточках.
– Он плохо понимает по-русски, – сказала Ева, и тогда он наконец выпрямился и обнял ее.
Лоб ее, как всегда, уперся в его шею, и, как всегда, она почувствовала громкое биение его пульса сквозь морщинистую кожу и, как всегда, знакомый запах его лица и мокрых волос, и его большая рука на ее затылке, и дыхание – уже не отдельное, уже внутри ее самой – привели к тому, что Ева разрыдалась и торопливо зажала рот ладонью, не отрываясь от него.
Они двинулись к выходу, и она поймала на себе несколько удивленно-заинтересованных и недобрых взглядов.
– Ты на машине?
– Машина в ремонте, – бодро ответил он, – коробка передач полетела, сейчас мы поймаем что-нибудь, не волнуйся, с квартирой все в порядке, я надеюсь, что вам будет удобно…
Она догадалась, что он хочет спросить, надолго ли она сюда, и не спрашивает, боясь ее обидеть.
Но это был он. Не во сне, не в телефонной трубке. Он!
В той же самой клетчатой кепочке, на которую сменил свою ондатровую ушанку два с половиной года назад.
Квартира, в которой Еве предстояло жить, была большой, барской, по-московски запущенной квартирой в двух шагах от Тверской.
– Я, извини, не успел купить никакой еды, понесся в аэропорт сразу с репетиции…
– Мы не голодны.
Она видела, как он суетится: движением правого плеча сбрасывает с себя куртку, одновременно помогает раздеться ей, зажигает свет в коридоре, отворяет стеклянную дверь на кухню.
– Прелестный!
Он кивнул на Сашу.
– Да, – согласилась она. – Ему пора спать.
– Тогда я сбегаю в магазин, – торопливо сказал он, – тут за углом прекрасный магазин, тебе будет удобно…
Она подошла и обеими руками сжала его руку.
– Я приехала для того, чтобы быть с тобой. А ты убегаешь.
* * *
…Что-то не то, не то. При чем здесь магазин? Хотя – что ему остается? Ребенок ведь смотрит. И это всегда так, когда люди долго не видятся. Они теряются, не знают, как вести себя, говорят лишнее…
* * *
– Не убегай, – повторила она. – Нас кормили в самолете.
– Нет, ну, я очень быстро, на пятнадцать минут…
Он ушел. Она уложила Сашу. Приняла душ.
Он все не возвращался.
Саша ни за что не хотел засыпать.
– Listen, – сказал Саша, – where are we?
– You’ll get it tomorrow, you’ll like it.
– Is daddy here?
– Sleep, sweety, sleep
[4]
…
Без пятнадцати шесть. Куда он побежал, в какой магазин?
Все в этой чужой квартире было враждебным, особенно продавленное зеленое кресло, оскалившееся на нее деревянными львами на ручках.
Шесть часов.
В четверть седьмого он вернулся – с красным от мороза лицом и волосами, посыпанными снегом.
– Выбирал долго. Не спросил тебя, что он любит…
Она подошла и, закинув руки ему на плечи, прижалась так, чтобы почувствовать его тело, тут же задрожавшее крупной тяжелой дрожью.
– Ну, пойдем, – простонал он в ее волосы, – больше не могу…
В спальне пахло чужими, жестко накрахмаленными простынями, постель была разостлана, словно люди, которые сдавали эту квартиру, знали, для чего она прилетела сюда, в жгучий снег, темноту и холод, к чужому мужу, который стоял перед ней, торопливо расстегивая рубашку.
Эта расстеленная постель, услужливо хрустящая всеми своими складками, вдруг показалась ей отвратительным намеком со стороны тех, которые не знали ее, не знали, что ей пришлось вынести, и, расстилая эту постель, заранее презирали ее за то, что она ляжет в нее с чужим мужем.
Он подошел и начал, тяжело дыша, тянуть с нее платье.
…Вот так просто, да? Прилетела к тебе на другой конец света. Сначала в магазин убежал, потом – сразу в кровать? И почему молча? Раньше ведь разговаривали!
Почему молча!
Неожиданно для самой себя она слегка оттолкнула его.
– Что? – испугался он. – Что ты?
– Подожди, – забормотала она, и сгустки того, что, сжатое внутри ее, когда-то прежде было словами, а теперь стало отвращением, унижением, гордостью, полились наружу вместе со слезами и кашлем. – Ты думаешь, что так и будет, как ты решил, но мне так невмоготу, я же с ребенком, и я прошла через все это, я, а не ты…
Обеими руками он оторвал ее от пола и бросил на подушки. Она еще продолжала что-то говорить, рыдала и захлебывалась, но он был уже внутри, обжигая ее, подчиняя, настаивая, и наконец она перестала сопротивляться, судорожно вздохнула ему в ответ и затихла.
* * *
Пол Роджерс привык к тому, что от Николь можно ждать чего угодно.
То, что она накануне Рождества не подходит к телефону и не приехала в Нью-Йорк, как они договаривались, могло быть очередным капризом. Эти ее капризы и бесили, и притягивали его. Она была единственной, кого он боялся потерять, не считая, разумеется, дочки. Но дочка была частью его самого – продолжением его плоти, – похожая, как две капли воды, а Николь вечно ускользала, вечно обманывала, мстила, и он никогда не знал, расставаясь с ней вечером, ответит ли она на его утренний звонок, узнает ли его, столкнувшись на улице.
Он не пошел в гости к приятелю и все Рождество провел у телефона. Она не позвонила. Пол решил выдержать характер и напрасно прождал еще два дня.
Утром на третий день отправился в Филадельфию.
В квартире никого не было. Все стояло на своих местах, только в шкафу было пусто, а со стен исчезли фотографии и все те дурацкие плакаты, которые она когда-то налепила, лишний раз подтвердив этим, что не вышла из детского возраста, несмотря на свои двадцать два года. Единственное, что осталось на вешалке, была ее темно-серая шуба, купленная по его настоянию и ни разу не надетая ею, потому что Майкл – Майкл! – мог прийти в отчаяние при мысли о том, сколько лесного зверья сложило свои головы за эту шубку.
– Так, – сквозь зубы сказал себе Пол. – Будем искать. Далеко не уедешь.
Чувствуя, как внутри у него все холодеет, он набрал номер ее матери.
Хрипловатый голос Линды на автоответчике предложил ему назваться и оставить краткое сообщение.
Он выругался.
– Спокойно, – сказал он.
Прежде всего нужно встретиться с этим тихим идиотом.
