— Случаются времена, когда приходится жертвовать, и
жертвовать многим, — продолжал Ортзел. — Ежели нога человека застряла
в камнях на дне омута, а вода поднялась уже до подбородка, не должен ли человек
с сожалением, но пожертвовать ногою, чтобы спасти жизнь? Так же и с нами. В
глубокой печали должны мы пожертвовать целым Арсиумом, раз речь идет о судьбе матери
— Церкви. Мы стоим лицом к лицу с гибелью, братья мои. Во времена прошедшие
Курия всегда с чрезвычайной неохотой принимала такие тяжелые, ответственные
решения, но теперешнее положение — труднейшее со времен земохского вторжения
пятисотлетней давности. Бог ждет от нас решительности в эти тяжкие времена,
братья мои, Он ждет, что мы положим все слабые силы свои на спасение его
церкви, управление которой, волею провидения, доверено нам. Таким образом, я
требую проведения немедленного голосования. Вопрос, поставленный на
справедливый суд ваш, братья, очень прост. «Можно ли считать положение,
сложившееся в Чиреллосе, грозящим гибелью святой церкви Господней и истинной
вере»? Да или нет?
Глаза Маковы полезли на лоб от такой неожиданности.
— Что вы, что вы! — воскликнул он. — Ситуация
наша вовсе не столь безнадежна. Ведь мы даже не попытались вступить в
переговоры с армией, стоящей у наших ворот, и…
— Патриарх Макова, кажется не в себе, — резко
оборвал его Ортзел. — Напомню: вопрос о гибели церкви и веры не подлежит
обсуждению.
— Я не знаю такого закона! — упорствовал Макова.
Ортзел сурово взглянул на тощего нескладного монаха,
сидящего за заваленным различными манускриптами столом рядом с кафедрой
председательствующего.
— Ну, что скажешь, законник?
Монах принялся суетливо переворачивать страницы и
разворачивать свитки.
— Что там происходит? — с недоумением спросил
Телэн. — Я что-то не понимаю.
— Если положение признают грозящим гибелью церкви и
веры, — объяснил Бевьер, — Курия берет в свои руки бразды правления
всей Эозией, и ей принадлежит власть не только духовная, но и гражданская и
военная. Такого, кажется, не бывало очень давно, наверно, потому, что короли
Западных королевств всегда всеми силами противятся этому.
— Но разве вопрос о гибели церкви и веры не требует
какого-либо особого голосования, или даже единодушия всей Курии? — на этот
раз вопрос задал Келтэн.
— Не думаю, не знаю, — ответил Бевьер. —
Послушаем, что скажет законовед.
— Но все равно, — проворчал Тиниен, — по мне,
так здесь слишком много слов. Ведь мы уже послали за Воргуном и сообщили ему,
что церковь оказалась перед лицом гибели.
— Видно, никто не позаботился сообщить об этом
Ортзелу, — усмехнулся Улэф. — А он ярый законник, и не стоит
расстраивать его впредь, сообщая о такого рода проделках.
Монах-законовед, с лицом белым как мел от волнения поднялся
и прокашлялся. Его голос, от природы скрипучий, то и дело давал петуха от
испуга.
— Патриарх Кадаха совершенно верно передал букву
закона! — объявил он. — Вопрос о гибели веры и церкви должен быть —
разрешен немедленным тайным голосованием.
— Тайным? — вскричал Макова.
— Так говорится в законе, ваша светлость. Решение
принимается простым большинством.
— Но…
— Я должен напомнить патриарху Кумбийскому, что
дальнейшие прения неуместны, — резко проговорил Ортзел. — Я требую
голосования, — он огляделся вокруг. — Ты! — он указал пальцем на
священника, сидевшего неподалеку от Энниаса, — принеси все, что необходимо
для проведения тайного голосования. Насколько я помню, все это покоится справа
от трона Архипрелата.
Растерявшийся священник испуганно уставился на Энниаса.
— Пошевеливайся! — взревел Ортзел.
Священник вскочил и опрометью бросился к задрапированному
черным трону.
— Кто-нибудь должен объяснить мне все это, —
потребовал сбитый с толку Телэн.
— Позже, Телэн, — мягко сказала Сефрения. На ней
было тяжелое черное одеяние, издали похожее на монашеское, полностью скрывавшее
и ее принадлежность к стирикам, и пол. Она сидела посреди рыцарей Храма,
загораживающих ее от ненужных взглядов своими массивными доспехами как
стеной. — Давай-ка лучше понаблюдаем за этим изысканным представлением.
— Сефрения, — покачал головой Спархок.
— Прости, — тихонько засмеялась она, — я
вовсе не собиралась насмехаться над вашей церковью, но все эти запутанные
церемонии…
Все необходимое для голосования представляло из себя
вместительный покрытый пылью ящик безо всяких прикрас и два кожаных мешка,
опечатанных вверху тяжелыми свинцовыми печатями.
— Патриарх Кумбийский! — торжественно произнес
Ортзел, — ты председательствуешь сейчас. В твою обязанность входит снять
эти печати и проследить за тем, чтобы были розданы марки.
Макова бросил на монаха-законника быстрый взгляд. Тот
кивнул.
Кумбийский патриарх принял из рук священника мешки, сорвал
печати и вынул из каждого по плоскому кружку размером с монету — один белый,
другой, соответственно, черный.
— При помощи этого мы будем голосовать, — объявил
он, поднимая над головой руку с зажатыми между пальцев марками. —
Традиционно черная марка означает — «нет», а белая — «да». Раздайте марки
патриархам, — приказал Макова паре молодых служек. — Каждый член
Курии должен получить одну белую и одну черную, — он прокашлялся. —
Да придаст вам Всевышний мудрости, братья мои! Голосуйте так, как повелит вам
ваша совесть, — краска постепенно возвращалась на побледневшее лицо
Маковы.
— Наверное, он прикидывает в уме, кто как
проголосует, — предположил Келтэн. — У него пятьдесят девять, а у нас
— по его мнению — должно быть лишь сорок семь. Но он ничего не знает о тех
патриархах, которых мы спрятали в комнате здесь неподалеку. Воображаю, каким
это будет для него сюрпризом, хотя перевес все равно остается на его стороне.
— Ты забыл о тех, кто еще не определил до конца своих
склонностей, Келтэн, — напомнил ему Бевьер.
— Так они наверняка воздержатся. Они все еще надеются
сорвать где-нибудь куш, и вряд ли сейчас решат, к какой стороне примкнуть.
— В этом голосовании, по закону, нельзя воздерживаться.
— И откуда ты знаешь так много о церковных законах,
Бевьер?
— Я же говорил уже, что изучал военную историю.
— А причем тут история-то, тем более военная?
