— Хочешь, я помогу тебе? — предложил Джон, но
Габриэла покачала головой. Она очень боялась. Если мама увидит, как папа
помогает ей выполнять ее обязанности, это закончится новым наказанием. Элоиза
постоянно повторяла дочери, чтобы она не смела жаловаться отцу и настраивать
его против нее. Габриэла никогда этого не делала — сначала потому, что боялась
матери, потом — потому что поняла: папа ничем ей не поможет.
— Пойдешь завтракать? — как ни в чем не бывало
предложил Джон, и девочка опять покачала головой.
Она боялась встретиться с матерью. Да и голода Габриэла
больше не чувствовала — ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможет
проглотить ни кусочка. И прежде совместные завтраки были для нее суровым
испытанием, теперь же Габриэле достаточно было неловко пошевелить рукой или
слишком глубоко вздохнуть, и в груди у нее сразу вспыхивала огненная боль, от
которой темнело в глазах, а на лбу выступал холодный пот.
— Н-нет, папа, я не хочу есть, — с трудом выдавила
Габриэла, заметив, что Джон вопросительно смотрит на нее.
Он подумал про себя, что девочка, должно быть, очень устала.
Джон ни в какую не желал замечать ни очевидной неловкости, с какой двигалась
Габриэла, ни распухшей губы, ни запекшейся в волосах крови. Он уговаривал себя.
Что всему этому должно быть иное объяснение, вроде пресловутого падения с
лестницы, и весьма преуспел в этом.
— Пойдем-пойдем, — сказал он. — Я приготовлю
тебе оладьи с ежевичным вареньем.
Он говорил почти заискивающим тоном, потому что в глубине
души все знал. Но даже думать о том, что Элоиза сделала с их дочерью вчера
вечером, Джон боялся.
Это сделало бы бремя его вины непереносимым.
Только сейчас он заметил, что поверх платья Габриэла надела
тонкий свитер с длинными рукавами. Она всегда поступала таким образом, когда ее
руки оказывались покрыты синяками и ссадинами. Это был бесспорный признак того,
что Элоиза снова «воспитывала» дочь, но Джон и тут нашел для себя приемлемую
отговорку. «Должно быть, девочка слегка простыла, и ее знобит».
А Габриэла прикрывала свои увечья свитером совершенно
сознательно. Даже дома она не осмеливалась напоминать матери о своем
«отвратительном поведении», выставляя напоказ синяки, полученные в наказание за
тот или иной «проступок». Между ними троими — включая и Джона — существовало
что-то вроде молчаливого соглашения. Девочке милостиво позволялось надевать
любую одежду, которая прикрывала бы кровоподтеки, багрово-синие опухоли и
ссадины, частенько сплошь покрывавшие худенькие плечи и руки Габриэлы.
— А где твоя Меридит? — неожиданно спросил Джон,
оглядевшись по сторонам и не увидев куклы на привычном месте — на тумбочке возле
кровати. Обычно девочка не расставалась со своей единственной игрушкой, но
сейчас ее нигде не было.
— Она… уехала, — ответила Габриэла, опустив глаза
и прилагая колоссальные усилия, чтобы не заплакать. Ей вдруг вспомнилось, с
каким глухим, тошнотворным звуком врезалась в стену белокурая головка Меридит и
как полетели в разные стороны осколки фарфора. Она знала, что никогда этого не
забудет и никогда не простит мать за то, что она лишила ее единственной
подруги. Даже нет, не подруги — Меридит была для нее чем-то большим. Она была
дочкой Габриэлы — ее ребенком, изуродованным и убитым у нее на глазах.
— То есть? — удивился Джон, но, спохватившись,
решил, что развивать эту тему не стоит. — В общем, спускайся-ка вниз.
Сегодня мы пойдем в церковь, и ты обязательно должна что-нибудь съесть.
Сказав это, он поспешно вышел из детской и сбежал вниз,
испытывая огромное облегчение от того, что больше не видит печальных глаз
дочери. Теперь Джон точно знал, что в его отсутствие случилось что-то страшное,
но он не желал расспрашивать об этом ни Габриэлу, ни Элоизу. Подробности
очередного наказания ему были ни к чему — он никогда не стремился знать больше
того, что ему доводилось увидеть своими собственными глазами. Но даже тогда
Джон не предпринимал ничего, чтобы помешать жене и спасти дочь от расправы.
Через некоторое время Габриэла все же пришла, хотя спуск по
лестнице был для нее настоящей пыткой. От боли в груди и в ушибленной лодыжке
Габриэла едва не теряла сознание, но она слишком боялась не выйти к завтраку.
— Ты сегодня поздно, — не поднимая взгляда от
газеты, приветствовала ее Элоиза.
— Прости, мамочка, — прошептала девочка. Говорить
было больно, но она знала, что ответить необходимо.
Для своего же блага.
— Налей себе стакан молока и возьми овсянку, —
сказала Элоиза, которой очень не хотелось отрываться от чтения. — Если ты,
конечно, проголодалась… — добавила она.
Габриэла беспомощно оглянулась по сторонам, но, прежде чем
она успела что-нибудь сказать, Джон положил ей полную тарелку, овсянки, которая
уже успела остыть. Он как раз наливал в стакан молоко, когда Элоиза, дочитав
заинтересовавшую ее статью, подняла голову.
— Ты все время ее балуешь, — недовольно произнесла
она. — Ты что, хочешь совсем испортить ребенка?
И она посмотрела на него с нескрываемой злобой, которая,
впрочем, не имела никакого отношения к Габриэле. Джон провинился, и Элоиза
хотела напомнить ему об этом. Хотя она всегда одергивала его, когда он пытался
сделать что-то для девочки.
— Сегодня воскресенье, Эл, — ответил Джон с таким
видом, будто это все объясняло. — Хочешь еще кофе, дорогая?
— Нет, спасибо, — коротко ответила Элоиза. —
Я должна идти одеваться. — Она с угрозой посмотрела на дочь. — Да и
тебе пора, если не хочешь опоздать в церковь. Сегодня наденешь розовое платье и
такую же кофточку. Ясно?
Габриэла невольно вздрогнула и чуть не зарыдала, представив
себе ту муку, которую ей придется испытать, переодеваясь в парадную одежду. Но
приказ был совершенно недвусмысленным, как и намек на страшное наказание,
которое грозит ей, если она ослушается.
— И оставайся в детской, пока тебя не позовут, —
привычно добавила Элоиза. — Постарайся за это время не изгваздаться.
Габриэла только кивнула и, так и не притронувшись к овсянке
и молоку, выскользнула из-за стола. Она знала, что сегодня ей потребуется
гораздо больше времени, чем обычно, чтобы переодеться и расчесать волосы. Не
дай бог лишний раз испытывать терпение матери. Промолвив свое вымученное
«спасибо», она проковыляла к себе.
Джон молча проводил ее взглядом. Что он мог сказать? Заговор
молчания накрепко связывал его с Элоизой — ни возмутиться, ни что-нибудь
сказать он не смел.
Да, по правде говоря, ему и не хотелось.
Подниматься по лестнице оказалось намного труднее, чем
спускаться, однако в конце концов Габриэла сумела добраться до своей комнаты.
Сначала она пошла еще раз умыться. Ополоснувшись холодной водой, Габриэла
убедилась, что лицо почти в порядке. Поистине мастерство Элоизы не знало
границ. Потом, отворив дверцу стенного шкафа, она сразу нашла розовое платье, о
котором говорила мать, но натянуть его оказалось неимоверно трудно. Поминутно
морщась от боли и отирая слезы, которые катились из глаз против ее воли,
Габриэла в конце концов сумела одеться и даже умудрилась застегнуть верхний
крючок на спине. Как она ни старалась, до остальных ей было не дотянуться, и в
конце концов девочка решила, что кофточка скроет ее «неряшливость» от
проницательного взора матери.
