Мать устроила бы ей очередной скандал, а папа… Папа все
больше молчал. Он почти никогда не отвечал Элоизе, когда та заводила речь о его
похождениях и называла его «блохастым кобелем» (еще одно непонятное сравнение).
Он просто пил все больше и больше, потом вдруг исчезал на несколько дней, а
Элоиза вымещала свою злобу на дочери.
По привычке Габриэла продолжала спать, свернувшись клубочком
в ногах кровати, но ей по-прежнему не удавалось обмануть мать. Та находила ее
для расправы в любом случае. Ничего поделать с этим было нельзя — оставалось
только терпеть. Габриэла терпела, терпела из последних силенок, зная, что ее
единственная задача — выжить, причем выжить в буквальном смысле слова.
То, что она, возможно, стала причиной ссор между матерью и
отцом, тоже мучило Габриэлу. Правда, когда Элоиза накидывалась на Джона, она
почти никогда не упоминала ее имени, однако Габриэла каким-то образом
чувствовала, что не родись она на свет или родись она хорошей, послушной
девочкой, и тогда, быть может, у мамы с папой все было бы по-другому. Но и тут
Габриэла ничего не могла изменить; ей оставалось только смириться с этим, как
она смирилась с бранью и побоями.
К Рождеству Джон уже почти не жил дома. Когда он все же
появлялся, Элоиза приходила в настоящее бешенство. Это казалось невозможным, но
все же она сердилась сильнее, чем когда-либо, насколько помнила Габриэла.
Вместе с тем обвинения в адрес отца стали если не более понятными, то, во
всяком случае, более конкретными. Все чаще и чаще она упоминала некую Барбару,
с которой папа теперь «жил» и «спал». Кто такая эта Барбара, Габриэла,
естественно, не знала — среди всех друзей и знакомых, перебывавших в их доме за
много лет, не было ни одной женщины с таким именем. Барбару Элоиза тоже
называла «шлюхой» и еще — «плебейкой», однако, несмотря на это, Габриэла
чувствовала к этой неизвестной женщине что-то вроде симпатии. Уж если папа спит
с нею в одной постели, рассудила она, значит, эта Барбара не может быть такой
уж плохой.
Габриэла сама когда-то спала с куклой по имени Меридит,
ближе которой у нее никого не было.
И все-таки понять до конца, что на самом деле происходит,
она не могла. С каждым днем, нет — с каждым возвращением домой, которые были
уже совсем редкими, отец становился все более далеким и чужим. Казалось, его
ничто больше не связывает ни с Элоизой, ни с Габриэлой, ни с домом на
Шестьдесят девятой улице. Он почти не разговаривал с дочерью и большую часть
времени был сильно пьян.
В Рождество Элоиза вовсе не вышла из своей комнаты. Джон
куда-то уехал днем раньше и долго не возвращался. В этом году в доме Харрисонов
не было ни елки, ни украшений, ни подарков. Праздничный ужин Габриэлы состоял
из бутерброда с ветчиной и листочком свежего салата, который она сама себе
сделала. Она хотела сделать такой же и для мамы, но гораздо умнее было
держаться тише воды, ниже травы и не попадаться матери на глаза.
Причина ненависти, которую питали друг к другу мама и папа,
все еще не была ясна ей окончательно. Габриэла была уверена только в одном: в
том, что все это имеет непосредственное отношение не только к таинственной
Барбаре, к которой папа поехал в канун Рождества, но и к ней самой. Во всяком
случае, Элоиза не раз заявляла дочери, что лучше бы той не появляться на свет.
«Для кого лучше?» — спросила себя Габриэла теперь.
Несомненно — для всех: для нее самой, для мамы и для папы. Значит — она и есть
главная виновница того, что мама и папа разлюбили друг друга.
Когда поздним рождественским вечером Джон наконец вернулся
домой, он был сильно навеселе, и Элоиза учинила ему грандиозный скандал. Мама и
папа не просто орали, запершись в спальне, а бегали по всему дому, опрокидывая
стулья и швыряя друг в друга всем, что попадало под руку. Джон кричал, что
больше не может этого выносить; Элоиза отвечала, что скорее убьет его и «эту
чертову шлюху Барбару», чем позволит Джону уйти из дома. Потом она ударила мужа
по щеке, и Джон впервые на памяти Габриэлы ответил ударом на удар. Сначала это
потрясло ее, но очень скоро девочка инстинктивно почувствовала, что, как бы ни
закончилась эта рукопашная, пострадавшей стороной в конечном итоге будет именно
она, и никто другой. И впервые за девять с небольшим лет своей жизни она
пожалела о том, что у нее нет ни по-настоящему надежного места, где она могла
бы спрятаться, ни знакомых взрослых, к которым она могла бы обратиться за
помощью и защитой.
Но помощи ждать было неоткуда, и Габриэле оставалось только
ждать — ждать и надеяться, что и на этот раз все обойдется и мать не забьет ее
до смерти.
Часа через два Джон, швырнув в жену последнюю статуэтку с
камина, снова куда-то ушел, и Элоиза, слегка переведя дух, ринулась на поиски
дочери. Ее волосы были распущены, как у самой настоящей фурии, глаза метали
молнии, лицо исказила гримаса свирепой ярости. Она налетела на Габриэлу, словно
ястреб на цыпленка, схватила за волосы, потащила в детскую и бросила на
кровать. После первого же удара Габриэла почувствовала острую боль в правом
ухе, но понять, что случилось, она не успела. На нее обрушился такой ураган,
что девочка в ужасе закрылась руками, защищая лицо. Потом в руке матери откуда
ни возьмись появился подсвечник. Она с силой ударила им по ногам дочери, но та
только вздрогнула. Габриэла до смерти боялась, что в следующий раз тяжелый
бронзовый подсвечник опустится ей на голову, но, к счастью, этого не случилось.
Вместо этого Элоиза продолжила молотить дочь кулаками с такой силой, что в
голове у бедняжки помутилось.
Габриэла перестала чувствовать что-либо. Она не стонала, не
плакала и даже не пыталась уворачиваться. Инстинкт самосохранения подсказывал
ей, что лучше дождаться, пока мать выдохнется, но это случилось не скоро.
Элоиза была в таком бешенстве, что не ощущала усталости и не замечала даже, что
до крови разбила костяшки пальцев правой руки. В конце концов она стащила
Габриэлу с кровати и, несколько раз пнув ее ногой, ушла, оставив дочь валяться
на полу.
Лишь убедившись, что мать не собирается возвращаться,
Габриэла осмелилась пошевелиться. Как ни странно, на этот раз у нее ничего не
болело — только из уха шла кровь. Сознание то отступало, то снова возвращалось
подобно морскому приливу, и Габриэла мерно покачивалась на этих беззвучных
волнах, чувствуя, как ее понемногу уносит все дальше и дальше от берегов
реальности.
В глазах ее сгущался мрак, и Габриэла приветствовала его,
решив, что это и есть смерть — блаженная смерть, которая наконец-то подарит ей
покой. Время от времени ей чудились далекие голоса; во мраке проплывали
расплывчатые световые пятна, и девочка подумала, что это, наверное, ангелы
Господни пришли за ней.
Время близилось к рассвету, когда она осознала, что с ней
действительно кто-то разговаривает. Голос показался ей знакомым, но она
по-прежнему не могла разобрать слов. Габриэла даже не понимала, что это ее
отец, не видела его слез, не слышала глухого возгласа ужаса, который сорвался с
губ Джона, когда, отворив дверь детской, он увидел на полу растерзанное, жалкое
существо, лежащее в луже начавшей подсыхать крови. Лицо девочки распухло и
почернело, открытые глаза закатились, на ноге зияла глубокая рана, пульс был
редким и неровным.
