О, теперь Джон видел ее насквозь. В ней нет ничего, кроме
мрака и черной ядовитой гнили, способной убить все живое. Похоже, Господь забыл
вложить душу в это создание, и невольно думалось, а имел ли Творец вообще
отношение к этому поистине безбожному существу.
Барбара была не так красива, но Джон не был ей безразличен.
Ее предки не были аристократами, но у нее и душа, и сердце были на месте. Она
любила Джона. И единственное, чего ему хотелось, это навсегда забыть Элоизу,
выкинуть ее из своей памяти, из своей жизни и уехать как можно дальше, чтобы
никогда больше с ней не встречаться. Габриэла мешала ему сделать это, но сейчас
он готов был перешагнуть даже через нее. В любом случае помочь девочке было
выше его сил — остановить Элоизу Джон не мог. Ему оставалось только спасаться
самому, пока не стало слишком поздно.
— Габриэла в больнице, — сказал он с пьяной
многозначительностью. — Когда я нашел ее сегодня утром, она была без
сознания.
Он искоса взглянул на Элоизу. Одного этого было вполне
достаточно, чтобы его снова затрясло от гнева, и Джон поспешно отвернулся.
Теперь он стал бояться потерять над собой контроль. Зная про нее все, он ее
убьет. Многое можно понять, особенно в близком человеке, но Элоиза была выше
его понимания. Ее поведение пугало своей необъяснимостью, полной и
беспросветной, хотя в этом он не мог бы признаться себе хотя бы из чувства
самосохранения.
— Как удачно, что ты все-таки соблаговолил вернуться
домой, — холодно заметила Элоиза. — Мерзавке здорово повезло…
— Если бы я пришел хотя бы на полчаса позже, девочка
могла бы умереть! — закричал Джон. — Врачи обнаружили, что у нее
сломаны ребра и порвана барабанная перепонка… К тому же они подозревают
сотрясение мозга. — Он посмотрел на Элоизу и замолчал.
«А мне наплевать!» — вот что было написано на ее прекрасном
лице. Переломы, сотрясения — для нее это были пустые слова, коль скоро они
относились к такому никчемному существу, как Габриэла. Она нисколько не
чувствовала себя виноватой.
— Ну и что? — равнодушно спросила она, пожимая
хрупкими плечами. — Я что, должна зарыдать? Негодяйка заслужила все это и
даже больше.
С этими словами она прикурила сигарету и как ни в чем не
бывало пустила вверх тонкую струйку голубоватого дыма.
— Ты — сумасшедшая!.. — хриплым шепотом произнес
Джон и нервным движением пригладил зашевелившиеся на голове волосы. — Ты
маньяк…
Такого даже он не ожидал. Элоиза казалась совершенно
непробиваемой — ничто не могло ее ни тронуть, ни взволновать. Ее неколебимое
спокойствие и холодная жестокость не знали пределов, и Джона охватила паника.
— Я не сумасшедшая, Джон, — проговорила Элоиза. —
А вот ты действительно смахиваешь на шизофреника.
Взгляни на себя в зеркало — ей-богу, словно только что
сбежал из «желтого дома».
В глубине ее глаз Джон разглядел насмешку, и ему снова
захотелось плакать.
— Ты же могла убить ее! Неужели ты не понимаешь?! —
снова выкрикнул он, зная, что все, все напрасно.
В ней живет безумие, которое способно перекинуться на него.
— Но ведь я ее не убила, не так ли? — холодно
возразила Элоиза и тут же добавила:
— Хотя, возможно, мне давно следовало это сделать. Ведь
все наши проблемы, Джон, — из-за нее и только из-за нее. Если бы я не
любила тебя так сильно, я бы не ревновала. Все было чудесно, пока эта маленькая
тварь не встала между нами, пока она не очаровала тебя своими ангельскими
голубыми глазками и белокурыми патлочками…
Слушая ее, Джон почувствовал, как сердце его леденеет от
ужаса. Ему было совершенно очевидно, что Элоиза сама верит в то, что говорит.
Обладая холодным, извращенным умом, она убедила себя в том, что девочка
действительно виновата во всем, что произошло между ней и мужем, и что Габриэла
на самом деле заслужила то жестокое обращение, которому подвергалась с раннего
детства. И теперь никакими словами Элоизу нельзя было убедить в обратном.
«Все бесполезно! — с горечью подумал Джон, закусив от
бессилия губу. — Она сошла с ума. Убеждать ее бессмысленно — Элоиза уже не
понимает нормальных, человеческих слов».
И тем не менее он сделал еще одну попытку.
— Габриэла не имеет никакого отношения к тому, что
произошло и происходит между нами, — сказал он как можно тверже. — Ты
— настоящее чудовище, Эл. Ты просто спятила от ревности. Обвиняй меня, если уж
тебе непременно нужно сделать кого-то виноватым, но не трогай Габриэлу.
Ненавидь меня, потому что я предал тебя, изменял тебе, потому что я оказался
слабаком и не смог дать тебе того, что было тебе нужно, но, пожалуйста,
пожалуйста… — Тут он заплакал, но, не смущаясь своих слез, продолжал взывать к
ее здравому смыслу:
— Прошу тебя, Элоиза, не обвиняй в наших бедах Габриэлу
— она здесь ни при чем!..
— Ни при чем, вот как? — Элоиза раздавила в
пепельнице сигарету и сразу закурила новую. — Это ты ослеп, а не я… — Она
с горечью покачала головой. — Неужели ты не видишь, что Габриэла сделала с
нами… с тобой? Ведь до того, как она родилась, ты любил меня! И я тоже любила тебя,
а теперь погляди, что с нами стало!.. И все это из-за этой проклятой девчонки!
Впервые за много-много лет в глазах Элоизы блеснули слезы, и Джон невольно
вздрогнул. Она обвиняла их дочь даже в том, что он изменил ей, что полюбил
другую женщину.
— Это не она — это ты виновата во всем! —
воскликнул он. — Я разлюбил тебя, когда увидел, как ты ее бьешь! О, боже,
когда-нибудь она будет ненавидеть нас за все, что мы ей сделали!
— Все, что я ей сделала, Габриэла заслужила, —
убежденно повторила Элоиза. — За все то горе, которое она мне принесла, ее
надо было бы пороть дважды в день железными прутьями, ее надо было бы убить…
Из-за нее я потеряла все — семью, любовь, тебя…
— Но ты… ты же возненавидела ее с того самого дня, как
она появилась на свет. Тогда она еще ничего не сделала.
— О, я предвидела, чем все это кончится.
— Остановись, Элоиза, остановись, пока не поздно!
мрачно произнес Джон. — Иначе в один прекрасный день ты убьешь ее и
проведешь остаток своих дней в тюрьме.
— Мерзавка этого не стоит, — усмехнулась Элоиза.
Она сама не раз думала об этом и старалась сдерживаться,
чтобы не зайти слишком далеко. Разумеется, она делала это ради себя самой,
соизмеряя силу ударов таким образом, чтобы причинить максимальную боль, но не
убить. Но она куда лучше Джона понимала, что минувшей ночью подошла опасно
близко к той черте, за которой могло случиться непоправимое. И… нисколько об
этом не жалела. Пусть только эта маленькая дрянь вернется из больницы, она ей
еще не то устроит.
Джон вспомнил госпиталь Святой Анны, вспомнил острый запах
лекарств и безжизненное тело дочери, укрытое крахмальной простыней. Только
сейчас он понял, что его запросто могли обвинить в избиении дочери. К счастью,
никому это просто не пришло в голову. Ни врач, ни сиделки не могли представить,
что такой хорошо одетый, прекрасно воспитанный господин, проживающий на
престижной Шестьдесят девятой улице, способен избить ребенка. Любой вопрос на
эту тему, даже заданный в самой вежливой форме, мог быть расценен как оскорбление,
так что даже если кто-то что-то и заподозрил (а Джон от души надеялся, что это
не так), то спросить не решился.
