Впрочем, в отличие от дочери, Элоиза знала это наверняка.
Только в прошлом месяце они дважды встречались и обсуждали, как лучше поступить
с Габриэлой. Все было решено, но матушка Григория, по-видимому, не ожидала, что
девочка будет так напугана и расстроена.
Она полагала, что миссис Харрисон сумеет как-то подготовить
свою дочь к предстоящим изменениям в ее жизни.
— Здравствуй, Габриэла, — величественно произнесла
она. — Меня зовут матушка Григория. Твоя мама, наверное, сказала, что тебе
придется некоторое время пожить с нами, в нашем монастыре…
На губах настоятельницы не было ни тени улыбки, но глаза ее
показались Габриэле добрыми. И тем не менее она не могла успокоиться так
быстро. Поэтому она только отрицательно помотала головой и вновь залилась
слезами. Она не хотела здесь оставаться. Ни за что!..
— Ты останешься здесь, пока я буду в Рино, —
ровным голосом проговорила Элоиза, и настоятельница с интересом глянула на нее.
Ей было совершенно очевидно, что девочка впервые слышит о монастыре и о том,
что ей придется прожить здесь сколько-то времени. Кроме того, ей очень не
понравилось, как миссис Харрисон обращается с дочерью, но она промолчала.
— Ты… ты надолго уедешь? — Габриэла подняла глаза
на мать и посмотрела на нее со страхом и надеждой. Как бы ни относилась к ней
Элоиза, кроме нее, у девочки все равно никого не было. «Быть может, —
пронеслось в ее голове, — это такое новое наказание за то, что я не любила
маму и не слушалась ее?» Может быть, Элоиза давно догадалась, что по временам
дочь просто ненавидит ее, и привезла Габриэлу в монастырь, чтобы здесь ее
наказали за скверные мысли?
— Я пробуду в Рино полтора месяца, — ответила
Элоиза, даже не подумав как-то утешить дочь. Она даже отступила от нее на
полшага, когда Габриэла попыталась ухватиться за ее юбку. Настоятельница
внимательно наблюдала за обеими.
— А в школу? Как же я буду ходить в школу? —
воскликнула Габриэла, цепляясь за эту идею как за свое единственное спасение.
— Ты будешь учиться у нас, — вступила матушка
Григория, но это нисколько не утешило Габриэлу. Ей было страшно как никогда в
жизни. Пусть лучше мама бьет ее каждый день. Все лучше, чем оставаться в этом
страшном доме, где живут страшные старухи, где все ходят в черном, где вокруг
одни глухие толстые стены и на каждом шагу висят большие, страшные распятия.
Будь у нее выбор, и она бы с радостью отправилась с мамой домой, пусть даже там
ее ждала самая жестокая порка, но никакого выбора у нее не было. Элоиза решила,
что Габриэла должна остаться здесь. Значит, так и будет.
— У нас уже есть две девочки-пансионерки, —
объяснила мать-настоятельница. — Правда, одной из них уже четырнадцать, а
другой — почти семнадцать, но, я думаю, ты с ними подружишься. Сначала они тоже
плакали, но потом им у нас понравилось.
Она не упомянула о том, что девочки были сиротами Их
родители погибли. Девочки приходились двоюродными сестрами одной из послушниц
ордена, и по ее ходатайству матушка Григория согласилась приютить обеих в
монастыре, пока не будет найден какой-либо выход.
Что касалось Габриэлы, то, как считала настоятельница,
пребывание в обители было для нее временной мерой Два, в крайнем случае — три
месяца, как сказала ее мать.
Потом девочка вернется домой.
Настоятельница ждала, что миссис Харрисон объяснит это
дочери хотя бы сейчас, но Элоиза молчала, и матушка Григория вновь подивилась
странной напряженности, которая существовала между матерью и дочерью.
Она буквально бросалась в глаза, но ее природу
настоятельница понять не могла. У нее сложилось впечатление, что девочка
смертельно боится матери. Она отбрасывала такое объяснение как невероятное,
хотя оно настойчиво возвращалось снова и снова. Возможно, решила наконец
настоятельница, все дело в семейных сложностях.
Она знала, что полтора года назад отец девочки оставил семью
и в ближайшее время собирался жениться во второй раз. Элоиза ехала в Рино, где
должен был состояться бракоразводный процесс. Настоятельница, разумеется, этого
не одобряла, однако она была далека от того, чтобы читать проповеди миссис
Харрисон. В данном случае ее заботила только Габриэла, которой предстояло
прожить в сестричестве до тех пор, пока ее мать не вернется в Нью-Йорк.
Габриэла продолжала громко всхлипывать, Элоиза бросила
нетерпеливый взгляд на часы. Брови ее подскочили чуть не до самой прически.
— Мне пора идти, — поспешно объявила она. —
Иначе я опоздаю к поезду.
Но не успела она сдвинуться с места, как маленькая ручка
метнулась к ней и вцепилась в ее юбку.
— Мамочка, миленькая, пожалуйста!.. Не бросай меня! Я
буду хорошо себя вести, клянусь! Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой!..
— Не говори глупости! — сердито отрезала Элоиза и,
борясь с отвращением, принялась отрывать от юбки тонкие пальчики дочери.
Никогда прежде Габриэла не позволяла себе хвататься за нее, и Элоиза была вне
себя от гнева и презрения.
— Рино — не самое подходящее место для маленьких
девочек, — вмешалась матушка Григория и, бросив на Элоизу короткий,
неодобрительный взгляд, добавила:
— Впрочем, как и для взрослых.
Она не знала, что Джон Уотерфорд уже зарезервировал для
Элоизы номер в одном из самых роскошных ранчо-пансионатов
[2]
в
окрестностях Рино. Они собирались прожить там вдвоем все полтора месяца, а
может быть, и больше. Джон хотел научить Элоизу ездить верхом по-техасски.
— Твоя мама скоро вернется, Габриэла, — добавила
мать-настоятельница гораздо более мягким голосом. — Вот увидишь — ты и не
заметишь, как пролетит время…
Но все было бесполезно. Матушка Григория видела, что девочка
охвачена паникой и что Элоизе на это ровным счетом наплевать. Она, похоже, даже
не замечала состояния дочери.
В этой ситуации настоятельница приняла единственно верное
решение. Выйдя из-за стола, она чуть заметно кивнула Элоизе в знак того, что та
может идти, а сама шагнула к Габриэле.
— Веди себя хорошо, слышишь? — сказала Элоиза
дочери, подтягивая перчатки и поправляя на плече сумочку. На губах ее появилась
легкая улыбка — наконец она избавилась от этой вечной обузы. Выражение
глубокого горя на лице дочери нисколько ее не тронуло — Элоиза откровенно
радовалась близкой свободе.
— И не вздумай шалить, — добавила она
строго. — Если я только узнаю, что ты не слушалась…
Они обе знали, что это значит в устах Элоизы, но Габриэле
было уже все равно. Обхватив Элоизу обеими руками за талию, она зарыдала громко
и безутешно, оплакивая и потерянного отца, и мать, которой у нее никогда не
было. Одиночество, отчаяние, страх — такие безысходные, что их нельзя было
описать словами, — все было в этом протяжном и тоскливом рыдании,
способном заставить обливаться кровью даже каменное сердце. Но для Элоизы это
по-прежнему ничего не значило, потому что у нее вовсе не было сердца. Во всяком
случае, так подумала мать-настоятельница, наклоняясь к девочке и заглядывая в
ее бездонные голубые глаза.
