— Она… никогда не вернется, правда? — спросила
Габриэла, впиваясь взглядом в лицо матери-настоятельницы. Взгляд девочки был
таким прямым и пристальным, что, казалось, доставал до дна ее души, и матушка
Григория поняла, что не может солгать этим ясным и чистым глазам.
— Я не знаю, Габриэла, — ответила она. —
Думаю, и твоя мама тоже этого не знает, но… В любом случае мне кажется, что
если это случится, то очень не скоро.
Это был максимально честный и прямой ответ, какой она могла
себе позволить в разговоре с десятилетней девочкой, однако, что бы ни сказала
сейчас матушка Григория, она видела — Габриэла знает правду. Всю правду.
— Я думаю, она никогда меня не заберет. Она бросила
меня, как… как папа. Мама говорила, что он тоже собирается жениться и теперь у
него есть две другие дочки.
Матушка Григория чуть не поперхнулась.
— Но это не может заставить его разлюбить тебя… —
пробормотала она наконец.
«Каким же каменным сердцем надо обладать, чтобы оставить
своего ребенка — тем более такого, как Габриэла, — не калеку, не урода!..»
— подумала мать-настоятельница. Однако она знала — такие вещи случались и
раньше. Матушка Григория сама не раз была этому свидетельницей и каждый раз
утешалась тем, что существует орден, который может хоть чем-то помочь таким
детям.
Возможно, говорила она себе, таким путем сам господь являет
людям свою волю. Возможно, с самого начала место Габриэлы было здесь, в
монастыре, и не исключено, что со временем она сама услышит глас небесный,
который объявит ей ее путь и предназначение.
Примерно так настоятельница и сказала Габриэле:
— Может быть, Габи, когда ты немного подрастешь, ты
захочешь остаться с нами. Никто не знает, что записано у бога в Книге Судеб. Он
послал тебе испытание, ты выдержала, и он привел тебя к нам. Может быть, такова
была его воля… — И она перекрестилась.
Девочка внимательно посмотрела на настоятельницу.
— Вы хотите сказать, что я как Джулия? — спросила
она, удивленная словами матушки Григории. До сих пор Габриэла даже в самых
смелых мечтах не представляла себя монахиней. Сестры были такими хорошими,
такими добродетельными, а она была такой скверной… Нет, матушка Григория просто
не знает, какая она грешница, иначе бы она никогда не сказала такое.
Потом Габриэла спросила себя, собиралась ли ее мать
возвращаться за ней, когда только привезла ее в монастырь. Вспоминая тот,
первый день, она решила, что — нет, скорее всего нет. Когда папа приходил к ней
в детскую, чтобы попрощаться, она почувствовала его слезы, его печаль и
бессилие что-либо изменить. В Элоизе же не было ни раскаяния, ни сожаления. Она
оставила ее в монастыре как ненужную вещь, как старые, стоптанные туфли с
отломанным каблуком, которые уже никуда не годятся. Она ужасно спешила уйти, но
в этой торопливости не было ни капли вины — просто Элоиза боялась опоздать на
поезд.
— Рано или поздно, Габи, ты поймешь, в чем твое
призвание. Нужно только очень внимательно слушать. Господь говорит с каждым из
нас так, чтобы мы услышали и поняли его слова.
— Я, вообще-то, не очень хорошо слышу, — ответила
Габриэла со смущенной улыбкой. — У меня…
— Этот голос ты услышала бы, даже если бы была глухой
на оба уха! — сказала мать-настоятельница и негромко рассмеялась, но ее
смех быстро затих. Она думала о том, как Габриэла будет жить с тем, что она
только что узнала. Тяжело сознавать, что ты не нужна своей собственной матери.
Правда, Габриэла восприняла новость почти спокойно. Со временем, когда она
станет старше, она, увы, начнет понимать, как обошлись с ней родители. И тогда
может впасть в отчаяние, озлобиться, вовсе разочароваться в людях… Да мало ли
что! «Помоги ей, Господи!..» — мысленно взмолилась матушка Григория, думая о
том, как могли мистер и миссис Харрисон — образованные, воспитанные,
обеспеченные люди — поступить со своей дочерью так жестоко и цинично.
Настоятельница, конечно, знала, что подобные вещи происходят
достаточно часто, однако люди, принадлежавшие к высшему обществу, как правило,
избавлялись от своих отпрысков более гуманными способами. Одни нанимали бонн и
гувернанток, другие посылали детей в закрытые частные школы, третьи отправляли
своих чад учиться в Европу. Все это, надо признать, гарантировало юношам и
девушкам из богатых семей неплохое будущее.
Габриэлу же мать просто бросила, согласившись нести лишь
минимальные расходы по ее содержанию. Она без колебаний лишила свою дочь
будущего, а это означало, что Габриэла была ей не просто безразлична. Элоиза
Харрисон явно желала девочке зла, и матушка Григория снова спросила себя, в чем
может корениться причина такого отношения к собственному ребенку.
— Ты — сильная девочка, — сказала Габриэле матушка
Григория, и девочка в недоумении подняла на нее глаза.
Нет, она не считала себя сильной. Удивительно, почти то же
самое, слово в слово, сказал ей, прежде чем уйти, отец. Он тоже считал ее
сильной и храброй. На самом деле Габриэла чувствовала себя бесконечно одинокой,
к тому же ее почти постоянно терзал страх. Даже сейчас она боялась. Что, если
ей не позволят остаться в монастыре? Куда она тогда пойдет? Кто станет о ней
заботиться? Единственное, чего хотелось девочке, это чтобы у нее было место,
где она могла бы жить и никто не мог бы обидеть ее. Ей нужно было такое место,
где она была бы уверена — ей всегда помогут, ее будут любить и никогда не
бросят.
И матушка Григория поняла это. Выйдя из-за стола, она
подошла к Габриэле и — как когда-то, месяц назад, — обняла обеими руками
эту маленькую и хрупкую на вид, но сильную и мужественную девочку.
Почувствовав на своих плечах надежное тепло рук старой
монахини, Габриэла задрожала. Она не стала рыдать, не стала ничего просить и
пенять на судьбу — она просто крепко прижалась к единственному в мире человеку,
который по-настоящему любил ее, и одинокая слеза непрошеной гостьей покатилась
по щеке девочки.
Потом она подняла голову, и в ее взгляде было что-то такое,
что настоятельница просто окаменела.
— Не прогоняйте меня… — прошептала Габриэла так тихо,
что матушка Григория с трудом расслышала ее. Пожалуйста…
Из глаз ее выкатилась еще одна слеза, за ней — другая, а
потом слезы хлынули свободным; ничем не сдерживаемым потоком, и Габриэла
спрятала лицо в складках черной шерстяной накидки.
— Никто тебя не прогонит, Габи, — тихо ответила
матушка Григория. Ей очень хотелось как-то утешить девочку, но, несмотря на
весь свой жизненный опыт, но не знала как. — Можешь оставаться в Монастыре
сколько захочешь. Теперь это твой дом.
— Я люблю вас, — шепнула Габриэла, и матушка
Григория крепче прижала ее к себе, почувствовав, как ее собственные глаза тоже
наполняются слезами.
— И я люблю тебя, Габриэла. Мы все тебя любим.
Они еще долго сидели в кабинете настоятельницы и негромко
разговаривали о матери Габриэлы. Обе хотели понять, почему она решила оставить
Габриэлу здесь.
