Ты могла бы поступить внештатным сотрудником в какой-нибудь
католический журнал и написать для него несколько статей, а могла бы
сотрудничать и с каким-нибудь светским изданием. На мой взгляд, это дало бы
тебе необходимый опыт. Если же все это тебе не подходит, можно преподавать в
школе, а в свободное время писать книгу. Теперь перед тобой открыто много
дорог, Габриэла, только выбирай…
Но настоятельница видела, что Габриэла пока не может
обойтись без ее помощи. Ее необходимо было постоянно ободрять и даже
подталкивать. Без этого Габриэла, чего доброго, запрется в монастыре, не желая
ничего видеть и знать.
— А можно мне будет жить здесь, если я… если я выберу
что-нибудь из этого? — с тревогой спросила Габриэла, и настоятельница
строго посмотрела на нее, видя в ее словах еще одно подтверждение своим мыслям.
Да, несмотря на четыре года, проведенных в университете, Габриэла продолжала
бояться всего, что было связано с миром. За пределами монастыря у нее не было
ни друзей, ни подруг, она не ходила в кино, не слушала радио, не встречалась с
мужчинами. Матушке Григории очень не нравилось, что Габриэла готова была
отринуть от себя мир, не узнав его как следует. Это могло привести к дурным
последствиям.
Но она знала и другое. Одна мысль о том, что ей непременно
придется покинуть монастырь, способна была убить Габриэлу. Это было так же
верно, как и то, что солнце встает на востоке, а садится на западе.
Видя, что настоятельница молчит, Габриэла задрожала от
волнения и страха, и лицо ее пошло красными пятнами.
— Я могла бы платить за комнату и еду из тех денег,
которые заработаю, — заторопилась она. — Правда, на это может
потребоваться некоторое время, но я… Пожалуйста, матушка, позвольте мне
остаться в монастыре!
Габриэла едва владела собой. Этого разговора она давно ждала
и боялась. Она прожила в монастыре одиннадцать лет — больше чем полжизни, и
мысль о том, что ей придется покинуть его, казалась невыносимой. Единственное,
на что она надеялась, это на то, что ее не выгонят, если она предложит
оплачивать монастырю все расходы, связанные с ее пребыванием.
— Разумеется, ты можешь остаться в монастыре, —
спокойно ответила настоятельница. — И делать пожертвования в монастырскую
кассу, когда начнешь зарабатывать. Что касается платы за стол и квартиру, то
полагаю, достаточно того, что ты занимаешься уборкой и ухаживаешь за садом.
Формально ты не вступила в орден, но была одной из нас, как только появилась
здесь. И останешься одной из нас, пока сама не захочешь уйти.
Чеки от матери Габриэлы перестали приходить, когда девочке
исполнилось восемнадцать. Ни записки, ни письма, ни какого-либо объяснения
настоятельница так и не дождалась. Очевидно, Элоиза Уотерфорд Харрисон сочла,
что до конца выполнила свой материнский долг, и не желала больше ни видеть, ни
знать дочери. Отец Габриэлы тоже не объявлялся. Молчание родителей было яснее
всяких слов. Годам к четырнадцати девочке стало совершенно ясно, что в жизни
отца и матери ей просто не нашлось места. Вот почему во время учебы в
Колумбийском университете на вопрос о родителях Габриэла неизменно отвечала,
что она — круглая сирота. И, строго говоря, так оно и было.
Впрочем, спрашивали ее об этом редко. Другие девушки в школе
журналистики считали Габриэлу болезненно застенчивой, замкнутой и инфантильной.
Юноши же находили ее весьма и весьма привлекательной, однако все их попытки
познакомиться поближе Габриэла встречала в штыки. Отпор, который она давала,
бывал порой таким резким, что потенциальный кавалер только в недоумении качал
головой. В конце концов Габриэла осталась в полном одиночестве. Именно так она
чувствовала себя лучше всего.
Для молодой девушки подобное поведение было
противоестественным. Оно не могло принести ей ничего, кроме вреда. Матушка
Григория хорошо это понимала, однако навязывать Габриэле свое мнение не
спешила.
Настоятельница знала, что рано или поздно ее воспитанница
непременно услышит глас свыше, который скажет ей, что делать.
— Я много думала в последнее время… — смущаясь, сказала
Габриэла. Настоятельница заменила ей мать, и Габриэла любила ее от всей души,
однако некоторых вопросов они — с обоюдного молчаливого согласия — по-прежнему
никогда не касались. Например, жизни Габриэлы до поступления в монастырь.
Габриэла говорила только, что родители ее не очень любили и «плохо» с ней
обращались. Ни словом она не упомянула ни о побоях, ни о страхе, который
преследовал ее ежедневно и ежечасно, однако мудрая старая настоятельница о
многом догадывалась. Ночные кошмары Габриэлы, ее глухота, многочисленные шрамы,
которые матушка Григория заметила на ее ногах, — все это говорило само за
себя.
На рентгеновском снимке, который Габриэле сделали в
двенадцатилетнем возрасте, когда она заболела тяжелым бронхитом, были хорошо
видны не правильно сросшиеся ребра — немые свидетели жестоких побоев.
Словом, матушка Григория много знала, о многом догадывалась.
И сейчас, уловив в голосе Габриэлы какие-то особенные интонации, она почти
сразу поняла, о чем пойдет речь.
— О чем ты думала, дитя мое? — спросила она
негромко и ласково, подбадривая Габриэлу.
— Мне кажется, матушка, что я все время слышу голос… И
вижу сны. Сначала я думала, что все это мне просто чудится, но этот голос… С
каждым днем он звучит во мне все громче и громче.
— Что это за голос? — спросила матушка Григория,
не скрывая своего интереса.
— Я… я не знаю. Он как будто велит мне сделать что-то,
чего я никогда не считала себя достойной. В общем, я не уверена, смогу ли я… —
Тут ее глаза наполнились слезами, и она бросила встревоженный взгляд на свою
наставницу. — Скажите, как вы думаете, не ошиблась ли я? И смогу ли я?..
Матушка Григория покачала головой и, скрестив руки на
животе, спрятала их в широкие рукава своей черной накидки. Она хорошо поняла, о
чем спрашивает ее Габриэла. Девочке уже давно пора было услышать этот голос, но
она была слишком робка, слишком сомневалась в себе и в своих добродетелях.
— Ты должна слушать только свое сердце, дочь
моя, — ответила настоятельница. — Когда бог говорит с людьми, он
всегда выбирает самые понятные слова. Но для того, чтобы услышать его и не
сомневаться, надо верить не только в него, но и в себя. У тебя не должно
оставаться ни малейших сомнений в том, что ты слышишь. — Она улыбнулась и
добавила:
— Впрочем, раз ты заговорила об этом со мной, значит,
ты уже все решила.
— Да! — воскликнула Габриэла с горячностью и тут
же смутилась своего порыва. — Думаю, что да… — пробормотала она, опуская
голову и вздыхая. Мать-настоятельница, как всегда, была права: Габриэла уже
давно слышала голос, звавший ее присоединиться к ордену. Но, как всегда, не
была уверена, достойна ли она такой чести. Одно дело — отдавать всю себя
монастырю, работать для сестер, и совсем другое — стать одной из невест
Христовых.
По ее глубокому убеждению, она была слишком несовершенна для
этой высокой миссии.
