— Что заставило тебя так подумать, сестра? —
донесся из-за исповедальной решетки незнакомый голос, и Габриэла невольно
вздрогнула. Это был не отец О'Брайан, которому она исповедовалась с самого
детства, — это был кто-то другой. И, судя по голосу, священник был довольно
молод.
Габриэла, быстро справившись с собой, сказала:
— Сестра Анна постоянно обвиняет меня в тщеславии,
гордыне, празднословии и прочих грехах. Боюсь, она права. Как я смогу служить
богу, если не исполняю его заповедей и не имею достаточно смирения и покорности?
Мне кажется, святой отец, я начинаю ее ненавидеть!
Священник некоторое время озадаченно молчал, потом спросил
на удивление мягким и участливым голосом, приходилось ли ей раньше ненавидеть
кого-нибудь.
На этот раз Габриэла ответила без колебаний:
— Я ненавидела своих родителей.
— И ты исповедовалась в этом своем грехе? — снова
спросил священник, на этот раз построже, и Габриэла невольно задумалась,
сколько ему может быть лет.
— Да, много раз, — ответила она и рассказала, что
на протяжении всего своего пребывания в монастыре исповедовалась в своей
ненависти к матери отцу О'Брайану.
— Почему ты ненавидела их, сестра? — спросил
молодой священник.
— Потому что они меня били, — просто ответила
Габриэла.
Ее искренность и смирение так поразили священника, что он
долго молчал. Он сразу почувствовал, что сестра Бернадетта — человек открытый,
честный, немного наивный, и ему захотелось увидеть ее лицо. В этом монастыре он
исповедовал всего во второй раз И, в отличие от отца О'Брайана и других, не
знал истории Габриэлы. Ему было известно только то, что сестра Бернадетта —
одна из новоначальных послушниц, которая еще только готовится к новициату.
— Собственно говоря, — поспешила объяснить
Габриэла, удивленная и встревоженная его молчанием, — била меня только
мать. Отец… он просто позволял ей проделывать со мной все, что угодно. Когда я
выросла, я поняла, что он мог бы меня защитить, но не захотел или…
Словом, что-то ему мешало. И тогда я возненавидела и его
тоже.
Она сказала это и сама, удивилась — еще никогда, ни на одной
исповеди она не позволяла себе подобной откровенности. Габриэла совершенно не
понимала, почему она это делает. Быть может, ей просто необходимо было
облегчить душу, так долго изнемогавшую под тяжестью этой тайны. Каждый знает,
что легче всего это происходит в разговоре с кем-то незнакомым. Да, Габриэла
ненавидела мать, но она еще никогда никому не говорила — за что. Этот груз
продолжал отягощать ее; в последнее же время прибавилось раздражение на сестру
Анну, поколебавшую с таким трудом обретенное душевное спокойствие Габриэлы.
— А ты никогда не говорила родителям о том, какие
чувства ты к ним испытываешь? — неожиданно спросил священник. Этот вопрос
прозвучал очень странно. Габриэла вдруг подумала, что тот, кто исповедовал ее,
не только выслушивал признания, но и старался исцелить ее раны.
— Я давно их не видела. Папа ушел из семьи, когда мне
было девять, и больше я ничего о нем не знаю. А через год мама привезла меня
сюда и бросила. Она тоже вышла замуж. Должно быть, она решила, что в ее новой
жизни я буду ей только мешать. Так я и осталась в монастыре. В каком-то смысле
в моей жизни это была едва ли не самая большая удача. Если бы мне пришлось
вернуться к маме, я бы, наверное, умерла… Она бы забила меня до смерти.
— Понимаю… — донесся из-за решетки исповедальни
негромкий шепот, и Габриэла невольно удивилась. Этот молодой священник
воспринимал ее историю слишком близко к сердцу. И все же она решила рассказать
ему все до конца, так как без этого ее исповедь была бы неполной.
— Сестра Анна напоминает мне мою мать, — сказала
она. — И мне кажется, что именно поэтому я начинаю ее ненавидеть. Она все
время придирается ко мне, говорит, какая я плохая… Моя мать делала то же самое,
и я ей слишком долго верила.
— А сестре Анне ты веришь? — спросил священник.
Габриэла беспокойно пошевелилась. В исповедальне было темно
и душно, к тому же от долгого стояния на коленях у нее заломило спину, однако
она заставила себя не думать об этом. Почему-то ей казалось, что в эти минуты
решается ее судьба.
— Ты веришь тому, что говорит о тебе сестра
Анна? — повторил священник свой вопрос. — Ты веришь, что ты —
действительно такая плохая, как она утверждает?
В его голосе звучало сочувствие и неподдельный, искренний
интерес. Габриэла глубоко задумалась.
— Иногда, — ответила она наконец. — Я
привыкла верить своей матери, и мне до сих пор иногда кажется, что она была
права. Разве родители бросили бы меня, если бы я была нормальной, послушной
девочкой? Должно быть, во мне глубоко жил какой-то порок, который они не смогли
исправить и в конце концов отчаялись… Так я думала тогда, и так порой я думаю
сейчас. Вы понимаете меня, святой отец? — с мольбой произнесла она. —
Мне кажется, что во всем, что случилось, была моя вина, мой грех…
— Или их, — мягко возразил священник, и Габриэла
попыталась представить, какое у него лицо. — Я уверен, сестра, что это
была их вина. Возможно, то же самое верно и в отношении сестры Анны. Правда, я
ее совсем не знаю, и все-таки… Возможно, она просто завидует тому, что тебе
здесь так легко все дается, что тебя все любят. Ведь монахини любят тебя,
сестра?
— Да, — честно ответила Габриэла и тотчас же
спохватилась. — Я так думаю, — поправилась она и тут же спросила:
— Но как же все-таки мне быть с сестрой Анной?
Что мне делать, святой отец?
— Лучше всего сказать ей, чтобы она немедленно
прекратила свои нападки. А если нет — пусть достает из чемодана свои боксерские
перчатки. Когда я учился в семинарии, мне пришлось подобным же образом
налаживать отношения с одним из однокурсников. У нас были, гм-гм… кое-какие
разногласия принципиального характера. Я до сих пор думаю, что это был
единственный выход.
— И что же случилось потом? — шепотом спросила
Габриэла, с трудом сдерживая улыбку. Еще никогда исповедь не проходила так
вольно, что ли. Хотя, конечно, вряд ли строгий монастырский устав мог одобрить
такую свободу общения. Всему, знаете ли, есть пределы, но священник этот
начинал ей нравиться — несмотря на очевидную молодость, он был мудр, имел
сострадание к ближнему и, что совсем уж неожиданно, обладал изрядной долей
юмора. — Вам помогла эта… дуэль?
— О да! — подтвердил священник. — Мой
соперник поставил мне здоровенный фонарь под глазом и чуть не вышиб из меня
дух. Как ни странно, после этого мы с ним подружились. Теперь брат Майкл
работает с прокаженными в нашей миссии в Кении, и я получаю от него открытки с
поздравлениями на каждое Рождество.
— Может быть, нам удастся отправить в Кению и сестру
Анну, — пошутила Габриэла и сама себе удивилась.
Даже учась в колледже, она не позволяла себе разговаривать
подобным образом ни с однокурсниками, ни, не дай бог, с профессорами. Сейчас же
вся ее замкнутость куда-то исчезла, а от смущения не осталось и следа.
