— В основном, — смущенно улыбнулась Габриэла. Ей
не хотелось говорить ему, что она все вырастила сама — в ящиках из-под чая и
макарон, которые стояли в монастырской кухне у самого большого и светлого окна.
— Что ж, когда будете снимать урожай — пришлите немного
помидоров в наш приют Святого Стефана. Наши ученики тоже будут рады овощам,
которые вырастила одна скромная сестра из обители Святого Матфея.
В его голубых глазах запрыгали искорки смеха, и Габриэла
покраснела.
— Кто вам рассказал?.. — прошептала она.
— Сестра Эммануэль. Она утверждает, что вы выращиваете
самые лучшие овощи и что вашими стараниями монастырь скоро перейдет на полное
самообеспечение по этой части.
Габриэла улыбнулась.
— Должно быть, за это меня и терпят в монастыре, —
пошутила она, все еще испытывая некоторую неловкость.
— Я уверен, что тому есть и множество других
причин, — мягко сказал отец Коннорс. Он приезжал в этот монастырь всего в
четвертый или в пятый раз, однако — никого особенно не расспрашивая — он почти
сразу понял, как сильно любят Габриэлу — или сестру Бернадетту — все монахини и
послушницы. Ему было известно и то, что с того самого дня, как Габриэла попала
в монастырь, настоятельница взяла ее под свое крыло, фактически заменив девочке
родную мать. Габриэлу просто нельзя было не любить, и дело было не только в ее
внешности. Эта девочка (а отец Коннорс легко различал в нынешнем облике
Габриэлы ту маленькую и хрупкую девочку, какой она была десять или двенадцать
лет назад) излучала какую-то особую благодать, и воздействие ее незримой ауры
было неодолимо сильным. То, как она двигалась, как держалась, как говорила —
негромко, опустив долу свои большие голубые глаза, — скорее пристало бы
небесному ангелу, а не земному существу. Врожденное изящество Габриэлы, ее
мягкость и душевная чуткость не могли не тронуть и самое черствое сердце.
И, кроме всего прочего, Габриэла была очень красивой
девушкой. Сама она, впрочем, вряд ли отдавала себе в этом отчет, поскольку
собственная внешность никогда ее не заботила, однако даже в простом платье
послушницы она выглядела так, как большинство женщин могли только мечтать. Даже
будучи священником, отец Коннорс не мог не оценить этого. Смотреть на Габриэлу
было все равно что любоваться прекрасной картиной, статуей или любым другим
великим произведением искусства, от которого невозможно отвести глаз. Ее
внутренний свет невольно притягивал к себе взгляд, да так, что любому, кто один
раз увидел ее, хотелось смотреть на нее без конца. Отец Коннорс тоже не был
исключением. Он смотрел и смотрел на нее, и сила, которая наполняла Габриэлу
изнутри и освещала ее лицо, казалась ему поистине божественной.
Между тем Габриэла провела его от помидорных грядок в ту
часть сада, где росли посаженные ею же кусты клубники, смородины и даже два
деревца карликовой вишни, которые только-только начинали цвести.
— Я могла бы посадить еще немного клубники специально
для школы Святого Стефана, — смущаясь, сказала она. — Думаю, это еще
не поздно сделать. Но даже если она не успеет созреть, мы все равно сможем
поделиться с вами. В прошлом году у нас выросло столько ягод, что мы все просто
объелись и еще несколько ящиков отправили в детскую больницу. В июле поспеет
смородина.
Вот только малину я не успела пересадить к западной стене. В
тени она плохо плодоносит.
Габриэла смущенно потупилась, почувствовав, что снова
увлеклась. Этак отец Коннорс может подумать, будто она считает, что здесь все
только на ней держится…
Отец Коннорс действительно улыбнулся. Но он просто вспомнил
свое детство, прошедшее в Огайо.
— Когда я был мальчиком, я очень любил ежевику — она
похожа на малину, только цвет у ягод черный и гораздо больше колючек. В приют я
возвращался исцарапанный с ног до головы, как будто меня кошки драли, и все
щеки у меня были в соке. — Он покачал головой. — Однажды я съел
столько ежевики, что потом у меня целую неделю болел живот. Воспитатели
говорили, это бог наказал меня за мою жадность. Впрочем, как только меня выпустили
из лазарета, я снова начал совершать свои экспедиции в ежевичные дебри… Тогда
мне казалось, что эта черная ягода стоит всех страданий.
— Вы воспитывались в приюте, святой отец? —
переспросила Габриэла. Ей так редко удавалось поговорить с новым человеком, что
она не сумела сдержать любопытства. Биографии всех сестер она знала почти
наизусть.
Кроме того, с отцом Коннорсом она чувствовала себя просто на
удивление легко и свободно, хотя обычно, сталкиваясь с кем-то, кто не
принадлежал к ее миру, она от застенчивости не могла связать и двух слов.
— Да, в приюте Святого Марка, — ответил отец
Коннорс. — Мои родители умерли, когда мне было четырнадцать. Других
родственников у меня не было, поэтому меня сразу направили в городской
сиротский приют, который опекал Орден францисканцев. Все приютские воспитатели
и учителя были монахами, но если бы вы знали, сестра, какими они были
внимательными и заботливыми!..
И, вспомнив об этом, он снова улыбнулся — тепло и чуточку
печально.
— Моя мать бросила меня, когда мне было десять, —
негромко сказала Габриэла и, отвернувшись, стала глядеть в сад. Но отец Коннорс
уже знал ее историю.
— Неисповедимы пути господни, — промолвил он. Из
ее исповеди он уже понял, что Элоиза Харрисон была во всех отношениях необычной
женщиной. «Редкостный экземпляр», — как сказал бы про нее его любимый
учитель отец Пол. В устах старого монаха это было самое страшное ругательство.
Как и те немногие, кто знал или догадывался о том, какова была прежняя жизнь
Габриэлы, молодой священник считал, что монастырь стал для нее избавлением.
— Почему она бросила тебя? — поинтересовался он
сейчас.
— Как раз в это время она развелась с отцом и вышла
замуж во второй раз, — тихо ответила Габриэла. — Я думаю, что в ее
новой жизни для меня просто не нашлось места. Мой отец оставил нас за год до
того — он тоже женился на другой женщине. Мама считала, что я в этом виновата…
Как, впрочем, и во всем остальном.
Отец Коннорс с сочувствием посмотрел на Габриэлу.
— И ты… действительно чувствовала себя
виноватой? — спросил он, и Габриэла только сейчас заметила, что он перешел
на «ты». Правда, он говорил ей «ты» во время исповеди, но тогда она была для
него просто «сестрой Берни». Сейчас же они разговаривали как два обычных
человека, чьи жизни сложились трагично и у которых было много общего.
Что касалось отца Коннррса, то он совершенно не думал о том,
на «ты» или на «вы» он обращается к Габриэле. Ему нравилось разговаривать с
ней, и он хотел получше разобраться в том, почему она решила стать монахиней.
— Я всегда верила матери… что бы она обо мне ни
говорила. Тогда я думала, что, если бы мама была не права, отец заступился бы
за меня, помог мне. Но поскольку он никогда этого не делал, я считала, что она
сердится и… и наказывает меня не зря. В конце концов, они же были моими
родителями.
