— Какая печальная повесть, — мягко сказал отец
Коннорс, и Габриэла посмотрела на него с улыбкой. Ее участь действительно была
незавидной, но сейчас, после того как она десять лет прожила в атмосфере
всеобщей любви и безопасности, прошлое начинало казаться ей бесконечно далеким.
Умом она сознавала, что все это было на самом деле, но порой у нее появлялось
такое ощущение, что это было не с ней, а с кем-то другим.
— Вам, должно быть, тоже тяжело пришлось, —
сказала она. — Ваши родители… они, наверное, погибли в какой-нибудь
аварии?
В разговоре с кем-нибудь другим она ни за что бы не
осмелилась расспрашивать, но с отцом Коннорсом все было совершенно иначе. Они
беседовали уже почти час, но никто из них не замечал течения времени.
Разговаривать с ним было очень легко — должно быть, потому, что он умел слушать
и даже молчал так, что Габриэла продолжала ощущать его теплое участие.
— Нет, — ответил он и покачал головой. — Мой
отец умер от внезапного сердечного приступа, когда ему было всего сорок два
года. А мама… она покончила с собой три дня спустя. Тогда я еще не понимал, что
с ней происходит, — наверное, от горя и от неожиданности у нее просто
помутился рассудок. Быть может, если бы кто-то был рядом с ней или, скажем, она
побеседовала со священником, ее можно было спасти. Наша семья никогда не была
особенно религиозной… — Он немного помолчал. — Вот почему эти вещи имеют
для меня такое большое значение. Сочувствие, дружеский совет, простое внимание
могут творить настоящие чудеса. Во всяком случае, они помогают людям взглянуть
на многое по-иному, и тогда мир сразу перестает быть унылым, безнадежным и
враждебным.
Габриэла только кивнула, гадая, смог бы кто-нибудь помочь ее
матери. Отец Коннорс между тем продолжал:
— Прошло много лет, прежде чем я сумел простить мать за
то, что она сделала. Сейчас-то я, конечно, понимаю ее гораздо лучше. Каждый
день ко мне приходят люди — много людей, — которые чувствуют, что жизнь
загнала их в угол, и у многих из них ситуация еще хуже, чем была у моей мамы. Я
помогаю им как могу… Они напуганы, сломлены, раздавлены и зачастую не видят
выхода. Главная их беда в одиночестве. Часто бывает так, что человеку просто не
с кем поговорить о своих проблемах, и от этого трудности начинают казаться ему
непреодолимыми. Тогда люди впадают в панику, в уныние и порой решаются на самые
отчаянные поступки.
— Когда вы решили стать священником? — спросила
Габриэла, когда они повернули и все так же медленно побрели по садовой дорожке
обратно.
— Я поступил в семинарию сразу после окончания школы,
но идея пришла ко мне раньше, лет в пятнадцать.
И мне до сих пор кажется, что ничего лучшего я не мог бы
выбрать. Должно быть, сам господь помог мне найти мое призвание.
Тут Габриэла снова посмотрела На него. Она по-прежнему
считала, что отец Коннорс слишком высок ростом и слишком атлетично сложен,
чтобы по-настоящему быть похожим на священника. Даже его стоячий романский
воротничок с белой полоской вместо галстука казался неуместным на человеке с
такой мощной шеей и такими широкими плечами. Правда, подбородок у Джо был мягким
— округлым по форме и с небольшой уютной ямочкой.
— Думаю, ваши одноклассницы были изрядно разочарованы
вашим выбором.
— Вряд ли. — Отец Коннорс слегка повел своими
могучими плечами. — Я редко с ними общался. В приюте, как ты понимаешь,
были одни мальчишки; с девочками я сталкивался только в школе, в которой я
учился до того, как умерли мои родители. Но в детстве я был слишком
стеснительным, чтобы встречаться с кем-то из одноклассниц. К тому же мой путь
был указан мне богом, и я никогда не сомневался в том, что поступаю правильно.
— И я тоже не сомневаюсь, — призналась
Габриэла. — Правда, я, быть может, слишком долго колебалась, прежде чем
принять решение. Монахини, с которыми я жила, все время говорили о «призвании»,
о «голосе свыше», но я ничего подобного не слышала и, откровенно говоря,
считала себя слишком плохой, чтобы служить богу.
Но сейчас я ни о чем не жалею.
Отец Коннорс кивнул. Он прекрасно понял ее. Путь служения,
который они для себя выбрали, казался им единственным. Оба они были рождены для
такого пути.
— У тебя есть еще достаточно времени, чтобы утвердиться
в своем решении, — сказал он на всякий случай, и Габриэла поняла, что с
ней снова говорит священник, а не просто друг. Наморщив лоб, она отрицательно
покачала головой.
— Мне это уже не нужно. Я долго колебалась, но это было
до того, как я поступила в группу кандидаток. Вы ведь знаете, я закончила
факультет журналистики в Колумбийском университете… Именно там я поняла, что не
хочу больше возвращаться в мир. Для меня это было бы слишком тяжело. Я никогда
не ходила в кино, никогда не бегала на свидания… Если бы мне пришлось
встречаться с мужчиной, я, наверное, просто не знала бы, что ему сказать… — Тут
она улыбнулась отцу Коннорсу, забыв, что он тоже мужчина, — И еще, я не
хотела бы иметь детей. Никогда, — закончила она решительно.
Это заявление показалось отцу Коннорсу непонятным, а
решимость, с которой Габриэла произнесла эти слова, просто потрясла его.
— Почему? — спросил он удивленно.
— Я очень боюсь, что буду вести себя с ними, как моя мать.
Ведь это могло передаться мне по наследству, не так ли? Что, если тот же злой
демон сидит и во мне?
— Это просто глупо, сестра! — почти сердито сказал
отец Коннорс. — Почему, собственно, проклятье, которое довлело над твоей
матерью, непременно будет и твоим проклятьем? Законы наследственности здесь
совершенно ни при чем. Я знаю много людей, у которых было очень трудное
детство, но сами они оказались превосходными родителями.
— Но что, если это все-таки случится? — тихо
спросила Габриэла, опуская голову, и глаза ее полыхнули упрямым огнем. —
Что мне тогда делать? Оставить своих детей в ближайшем монастыре, а самой
бежать куда-нибудь на другой конец страны? Я не хотела бы рисковать подобным
образом, тем более что рискую-то я не своей собственной жизнью, а чужой! Ведь я
знаю, что это такое, святой отец, я сама через это прошла!
— Это, наверное, очень тяжело — знать, что тебя бросила
родная мать, — печально согласился отец Коннорс, вспоминая тот далекий
день, когда он обнаружил труп своей матери. Он так и не смог забыть этой
картины, хотя с тех пор прошло более пятнадцати лет, посвященных молитвам и
служению богу. Мать лежала в ванне, и вода в ней была черной от крови — она
перерезала себе вены старой бритвой отца. Но больше всего Джо поразило не это:
в первый и последний раз он видел свою мать голой.
— Да, тяжело, — согласилась Габриэла. — Но
для меня это было и огромным облегчением. Когда я убедилась, что останусь в
монастыре, что мне ничто не грозит и что весь этот кошмар остался в прошлом, я
готова была петь и смеяться от радости. Я до сих пор считаю, что матушка
Григория спасла мне жизнь. Она заменила мне и отца, и мать, и родных, которых у
меня никогда не было.
