С этими словами Элоиза пулей вылетела из столовой, так и не
допив свой кофе.
С этого дня Элоиза действительно с пугающим рвением взялась
за Габриэлу. Не проходило и дня, чтобы девочка не совершила какого-нибудь
проступка, который вознаграждался немедленной пощечиной, оплеухой, шлепком.
Именно в этот период из пыльных глубин старого гардероба появился узкий желтый
ремешок из толстой свиной кожи, который Элоиза все чаще и чаще пускала в дело.
Запачканное платье, зеленые травяные пятна на коленях, царапина на руке,
оставленная соседским котенком, пятнышко пыли на башмаках — все эти кошмарные
преступления вызывали в Элоизе бешеную злобу, которую она без стеснения срывала
на дочери. Когда же незадолго до своего четвертого дня рождения Габриэла
случайно порезала палец осколком бутылки (он казался таким красивеньким, когда
лежал и переливался на солнце) и закапала кровью новую блузку, ярости Элоизы не
было пределов. Ремешок трудился над крошечной попкой девочки не меньше
получаса, так что еще три дня она не могла нормально сидеть. А это, в свою
очередь, снова раздражало Элоизу, которая была совершенно уверена, что дочь
нарочно вертится на стуле, стараясь вызвать к себе жалость или — вероятнее
всего! — еще больше досадить матери.
Джон, разумеется, знал о воспитательных методах Элоизы, но
ничего не предпринимал. Порой ему казалось, что он и вправду ничего не понимает
в детях, а особенно в девочках. Порой он просто не решался вмешаться, чтобы не
разозлить жену еще больше, а иногда он бывал с ней почти согласен. Каждый раз,
когда Джон становился свидетелем порки, его начинало мутить, и тем не менее он
не сделал ничего, чтобы остановить Элоизу. Даже его попытки утешить девочку
приводили лишь к тому, что в следующий раз наказание бывало еще более жестоким
и продолжительным.
В этой ситуации самым простым выходом было закрыть глаза,
заткнуть уши и согласиться с доводами Элоизы. А уж она с легкостью находила
объяснения всем своим поступкам. «А быть может, она и в самом деле
права, — рассуждал Джон. — Детям действительно нужна суровая
дисциплина, чтобы из них вышло что-нибудь путное».
Джон уже давно догадался, что его собственные родители
воспитывали его из рук вон плохо. Да, они любили и баловали сына, но это
привело к тому, что он вырос нерешительным, безвольным, инертным человеком.
Казалось, что, ухаживая за Элоизой, Джон израсходовал всю отпущенную ему на
жизнь энергию, и теперь у него просто не было сил во что-либо вмешиваться.
Впрочем, будь его родители живы, он, несомненно, посоветовался бы с ними, но
они погибли в автокатастрофе. А больше у него не было никого достаточно
близкого, с кем он мог бы поговорить о воспитательных методах Элоизы.
Но, боже мой, со стороны Габриэла выглядела идеальным
ребенком. Она разговаривала мало и негромко, убирала за собой посуду, никогда
не разбрасывала одежду и делала все, что ей говорили. Она не дерзила старшим,
не шумела, не сорила. Чудо-дитя, да и только! Постепенно Джон начал
утверждаться в мысли, что жена совершенно права. Разве ее стараниями Габриэла
не вела себя как образцовая девочка из книжки для дошкольников? А что ужас
перед матерью сковывал ее по рукам и ногам, этого Джон не понимал. И, наверное,
не мог понять.
Что касалось Элоизы, то, по ее мнению, Габриэла все еще была
далека от совершенства. Как бы безупречно девочка себя ни вела, пристрастный
глаз матери с легкостью подмечал множество промахов и проступков. Желтый
кожаный ремешок не лежал без работы. Каждое слово, обращенное к дочери, Элоиза
считала необходимым подкрепить оплеухой. Порой Джон даже побаивался, что Элоиза
может серьезно покалечить девочку, но держал свое мнение при себе. Молчание
сделалось его высшей доблестью. Методы Элоизы, по крайней мере, не противоречат
основам педагогики. Джон предпочитал почаще задерживаться на работе, а стало
быть, не присутствовал при наказаниях, ставших почти ежедневными. Элоиза же все
синяки и ссадины Габриэлы объясняла феноменальной неловкостью девочки. Под этим
же предлогом (ради ее собственного блага!) Габриэле не разрешали ни кататься на
скейтборде, ни учиться ездить на велосипеде.
Джон почти искренне считал, что Габриэла действительно очень
неуклюжа. В конце концов, чего на свете не бывает.
Когда девочке исполнилось шесть, наказания стали привычными
для всех троих. Джон привык их не замечать, Габриэла привыкла каждую минуту
ожидать окрика, пинка или удара, что касалось Элоизы, то она, несомненно, получала
удовольствие, лупцуя дочь ремнем. Если бы кто-нибудь сказал ей об этом, она
была бы возмущена до глубины души. Ведь все это — ради самой же девочки!
Ребенка «необходимо воспитывать», а порка — единственное
средство, способное помешать этой девчонке сделаться еще более испорченной, чем
она есть.
Надо сказать, Габриэла была вполне согласна с матерью. Не то
чтобы ей нравилось, когда ее били… Просто она твердо знала, что хуже ее — нет.
Она — непослушный, избалованный, капризный ребенок. Если бы она была хорошей,
мамочка, конечно, никогда бы ее не била. И папа не разрешил бы маме наказывать
ее.
Ах, часто задумывалась Габриэла, если бы она была хорошей,
все было бы совсем иначе. Быть может, мама и папа смогли бы даже полюбить ее.
Об этом, впрочем, она не осмеливалась и мечтать. В конце концов, она гадкая и
непослушная и постоянно совершает скверные поступки. Ей это было известно
потому, что так ей говорила Элоиза, но от этого вера девочки в свою бесконечную
порочность не становилась меньше. Разве такую можно любить?!
И вот теперь, когда мать рывком подняла ее с теплого,
залитого солнечным светом паркета и потащила по коридору, Габриэла вдруг
увидела отца. Джон, который по случаю воскресенья был дома, стоял на пороге
своего кабинета и, глубоко засунув руки в карманы, молча следил за расправой.
Он все видел, но, как всегда, ничего не сделал, чтобы защитить дочь. Правда,
когда Элоиза проволокла девочку мимо него, в глазах Джона промелькнуло
тоскливое выражение, но он все же не сказал ни слова. Он даже не вынул рук из
карманов, просто отвернулся, словно боясь встретиться с дочерью взглядом.
— Марш в свою комнату, и не смей выходить! —
выкрикнула Элоиза и, в последний раз толкнув дочь в спину, скрылась в гостиной.
Джон тоже вернулся в кабинет, а Габриэла медленно побрела по коридору,
осторожно ощупывая кончиками пальцев начинающую распухать щеку. Она была уже
большой девочкой и прекрасно понимала, что наказание она заслужила. Однако,
войдя в детскую, Габриэла все же не сдержалась и громко всхлипнула, но тут же,
испуганно оглянувшись через плечо, бесшумно прикрыла за собой дверь. Потом она
подошла к своей кроватке и, взяв сидевшую рядом на столе куклу, крепко прижала
ее к груди.
Эта кукла была единственной игрушкой Габриэлы.
Много лет назад этот подарок сделала ей бабушка — папина
мама, которая умерла. Куклу звали Меридит; у нее были прелестные светлые волосы
и большие синие глаза в длинных ресницах, которые могли открываться и
закрываться. Она была изумительно красивой, и Габриэла очень ее любила, втайне
надеясь когда-нибудь стать столь же очаровательной. Но дело было не только в
этом.
