— Я уверена, что после сегодняшнего праздника у сестры
Анны будет много новых тем для сплетен и разговоров. Она видела, как мы
разговаривали… — сказала Габриэла и печально вздохнула. По правде говоря,
спокойно сносить постоянные придирки и вздорные обвинения сестры Анны ей
становилось все тяжелее, и она чувствовала себя усталой.
— Ну и что? — удивился Джо. — Какая ей
разница, с кем ты разговариваешь? Почему ее это так занимает?
— Ах, да откуда я знаю. На прошлой неделе она заявила сестре
Эммануэль, будто я пишу рассказы вместо того, чтобы читать вечерние молитвы. В
общем, дня не проходит без того, чтобы она не наябедничала на меня нашей
наставнице, по обыкновению наврав на меня с три короба.
— Продолжай молиться за нее, Габриэла, — значительно
произнес отец Коннорс. — Господь услышит тебя и вразумит сестру Анну. Или
же она сама устанет от своей злобы.
Габриэла, вздохнув, кивнула. Если бы не глупые выдумки
сестры Анны, все было бы так славно.
— А теперь мне действительно пора идти, — сказала
она, заметив сестру Эммануэль, которая снова появилась из кухни и
сигнализировала ей взглядом. — Еще раз с праздником, святой отец.
И она быстро пошла в кухню, где ее ждали груды тарелок,
кастрюль, сковородок и еще теплых противней.
Послушницы уже начали убирать со столов, и посуды постоянно
прибавлялось. То и дело хлопали дверцы холодильников, куда убирались остатки
индейки, ветчины и окороков. Знаменитое фруктовое желе съели все, и Габриэла
пожалела, что так и не успела его попробовать.
Потом она вспомнила слова Джо. «Прошлое изменить нельзя,
поэтому жалеть о нем не стоит», — сказал он, и сейчас Габриэла подумала,
что это в равной степени относится и к съеденному гостями желе, и к ее прежней
жизни. Мысль об этом заставила ее улыбнуться.
«Будем думать о будущем», — решила она, засучивая
рукава, повязывая рыжий клеенчатый фартук и натягивая толстые резиновые
перчатки. Вооружившись мочалкой из мягкой медной проволоки и бутылочкой жидкого
мыла, Габриэла встала у ближайшей металлической мойки, в которой громоздилась
настоящая гора грязных тарелок. У соседней мойки трудилась сестра Анна, но она
была так занята, что не обратила на Габриэлу никакого внимания, и та вздохнула
с облегчением. Что ни говори, а сейчас она могла превосходно обойтись без
язвительных замечаний соперницы.
Прошло не менее трех часов, прежде чем последняя тарелка
была отмыта до скрипа, вытерта и водружена в гигантский буфет красного дерева.
(В монастыре бытовала шутка, что в прошлом веке этот буфет, в котором было не
меньше десятка запиравшихся на ключ отделений, служил карцером для
проштрафившихся послушниц, но в это не верилось — слишком уж красивой была
резьба, и слишком уж сухим и звонким — драгоценное дерево, из которого были
сделаны дверцы и стенки.) К этому времени все гости уже разъехались по домам,
старые монахини дремали в уютном холле перед камином, а трое священников
вернулись в приход Святого Стефана. Все были счастливы и довольны, и лишь
мать-настоятельница стояла у окна своей кельи, пристально глядя куда-то вдаль.
На лице ее лежала печать озабоченности и глубокого беспокойства.
Глава 10
В течение следующих полутора месяцев Габриэла была очень
занята. Она посещала мессы, исполняла все послушания, работала в саду и
чувствовала себя совершенно счастливой. Несмотря на все заботы, Габриэла
ухитрялась работать над рассказом, который никак не могла закончить. Рассказ
все время обрастал подробностями, в нем то и дело появлялись новые персонажи, а
то и целые сюжетные линии, и матушка Григория, прочтя начало, пошутила, что он
на глазах превращается в целую повесть. Это, впрочем, не мешало ей гордиться
Габриэлой, которая с каждым днем писала все лучше и лучше. Сестра Анна тоже на
время примолкла и перестала жаловаться на Габриэлу по каждому поводу.
Между тем июнь катился к концу, и в Нью-Йорке было жарко и
душно. В это время года самые старые из монахинь обычно уезжали в сестричество,
расположенное в прохладных Катскиллских горах, и, по выражению самой матушки
Григории, «спали там до осени как Рипван-Винкль». Послушницы и монахини помоложе,
как правило, оставались в городе, ибо не могли бросить работу в доме
престарелых, в детской больнице и летней школе. Впрочем, и их — по двое, по
трое — время от времени отправляли отдохнуть. Лишь кандидатки в орден
продолжали трудиться, готовясь к августовским экзаменам, по результатам которых
их либо производили в новициантки, либо… Впрочем, об этом «либо» никому не
хотелось даже думать. Девушки занимались от зари до зари, зубря псалмы и
молитвы. В этом их вдохновлял пример матери-настоятельницы, которая, казалось,
никогда не уставала. Несмотря на то что с отъездом пожилых монахинь на ее плечи
легла дополнительная нагрузка, она оставалась такой же спокойной, сдержанной и
собранной, как всегда. Глядя на нее, девушки начинали чувствовать себя
увереннее.
В начале июля в монастырь вернулись несколько монахинь из
зарубежных миссий ордена. Их рассказы об Африке и Южной Америке хотелось
слушать, разинув рот. Габриэла даже позволила себе помечтать о том, что
когда-нибудь она тоже поедет в дикий уголок джунглей, чтобы лечить или учить
грамоте маленьких черных ребятишек.
Такая работа была ей очень по душе, однако — в силу ряда
причин — она не стала делиться этими мыслями даже с матушкой Григорией. Вместо
этого она продолжала с напряженным вниманием слушать рассказы сестер-миссионерок,
а когда те уехали — написала о них и их труде целую серию коротких,
поучительных рассказов. Сестра Эммануэль, прочтя их, заявила, что это
непременно нужно опубликовать. Габриэла наотрез отказалась. Она писала эти
истории только для сестер и, конечно, для себя. Во время работы ее посещало
чувство небывалой свободы, словно кто-то другой, все понимающий, водил ее
рукой. Сама же она на это время как будто растворялась, переставала
существовать, хотя дух внутри ее, безусловно, смотрел на мир ее глазами.
Передать это словами было очень трудно, да она и не
пыталась. Только однажды поделилась своими ощущениями с Джо, который застал ее
как-то сидящей в саду с тетрадкой на коленях. Габриэла грызла яблоко и писала.
Он, бесшумно подойдя сзади, не удержался и спросил, нельзя
ли ему взглянуть. Когда, покраснев от смущения, Габриэла протянула ему тетрадь
и Джо прочел несколько страниц, он был тронут до глубины души.
Это была история о маленькой девочке, которая умерла от
того, что родители жестоко с ней обращались. Потом, превратившись в ангела, она
вернулась на землю, чтобы бороться с несправедливостью и утешать других
маленьких детей, которых несправедливо наказывали родители.
— Хорошо бы это напечатать, — сказал Джо,
возвращая тетрадь Габриэле.
Его лицо было покрыто ровным бронзовым загаром, и Габриэла,
искавшая предлога, чтобы переменить тему, поспешила спросить, где он так
загорел. Джо Коннорс ответил, что был в отпуске и отдыхал на Лонг-Айленде, где
каждый день играл с друзьями в теннис.
