— Ну а если не мы их, а они нас ранят? — осведомился Самуил.
— Тогда законы о дуэлях вынудят их в течение нескольких дней скрываться, а мы в то же время через наших влиятельных друзей постараемся натравить на них законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели.
— Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на стороне… на стороне Тугендбунда, — заметил Самуил.
Шестеро замаскированных сделали жесты нетерпения. Тот из них, который до сих пор говорил, снова начал речь на этот раз гораздо более суровым тоном:
— Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя в действительности, вместо всяких объяснений могли отдать вам простой приказ. Больше разговаривать нечего. Будете ли вы повиноваться или нет?
— Я не говорю, что я отказываюсь, — ответил Самуил. — Но, — прибавил он, решившись, наконец, обнаружить свою тайную мысль, — мне кажется несколько странным и даже слегка унизительным, что Тугендбунд делает нам такое ничтожное поручение. Можно было бы подумать, что нас не очень-то дорого ценят, и что нас не очень-то скупо расходуют. Я выскажусь совершенно откровенно: моя гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но готов охотно верить, что между вами есть люди лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед теми, кто говорил от вашего имени, и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но я решаюсь утверждать, что среди вас, стоящих на высших ступенях союза, найдется немало таких, с которыми я, по меньшей мере, могу считать себя равным. Поэтому мне и показалось, что вы могли бы найти для нас какое-нибудь дело посерьезнее, что вы пускаете в дело руку там, где надо было бы пользоваться головой. Я сказал, что хотел. Завтра я буду действовать.
Тут один из семи, тот, который сидел повыше других и который до сих пор не сказал ни слова и не сделал ни одного движения, важным голосом медленно произнес:
— Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Тугендбунд после надлежащих испытаний. Почем ты знаешь? Быть может, то, что теперь готовится, является новым необходимым испытанием? Мы знаем твой высокий ум и знаем твою крепкую волю. Ты можешь, и ты хочешь. Но тебе достает сердца, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты внушаешь мне страх тем, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой общей свободы, а своей личной гордостью, что ты стремишься служить не общей нашей цели, а хочешь только воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за личных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение отдается только мученикам. Тебе отдают преимущество, потому что тебя предназначают на гибельное дело. Мы указываем тебе службу, ты же говоришь на это: зачем, почему? А ты должен был бы сказать: благодарю. Ты во всем сомневаешься, только в самом себе не сомневаешься. Мы нисколько не сомневаемся в твоей отваге, но сомневаемся в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в «Союзе добродетели» (т. е. в Tugendbund).
Самуил с глубоким вниманием слушал эту важную речь. Она, видимо, поразила его, потому что после непродолжительного молчания он ответил на нее, но уже далеко не прежним тоном:
— Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе перед вами надлежащую оценку, то это было сделано в интересах дела, а не в интересах деятеля. Отныне я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду простым вашим воином, и ничем более.
— Хорошо, — сказал президент. — Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на бога.
По знаку председательствующего человек, который ввел Самуила и Юлиуса, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, перебрались через развалины, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в глубоко спящий Город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице Лебедя.
Глава десятая На жизнь и на смерть
Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды, как влюбленные, утопали в мягком и тихом лунном сиянии.
Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впечатлением той таинственной сцены, при которой они присутствовали. У Юлиуса с этим впечатлением была неразрывно связана мысль об отце и о Христине. Самуил же думал только о самом себе.
Казалось, трудно было смутить надменного ученого, но, несомненно, глава этого верховного клуба почти произвел на него впечатление. Самуил думал: кто бы такой мог быть этот человек, говорящий так необычайно властно, начальник над начальниками, глава целого, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу мерещился чуть не император.
О, стать со временем самому главой этой верховной ассоциации — вот цель, к которой надо стремиться. Держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов — какая завидная участь!
Так думал Самуил, вот почему строгое предупреждение незнакомого главаря так глубоко поразило его.
К ужасу и стыду своему Самуил сделал следующее открытие: он думал, что у него есть все выдающиеся пороки, на проверку оказалось, что у него одного из них не хватало, и даже довольно крупного: лицемерия. Неужели он является только полусилой? Как? Он позволил себе поступить неосторожно, гордо обнаружив свои надежды и свое значение перед людьми, которые, обладая сами властью, очевидно, не особенно желали принять в свое общество алчное и властолюбивое лицо. Какое ребячество, какая глупость!
— Решительно, — думал Самуил, — Яго — великий человек. Черт возьми! Когда играешь в карты, дело идет только о выигрыше во что бы то ни стало!
Он быстро вскочил с кресла, на котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами.
— Нет, ни за что, — говорил он сам с собой, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, — нет: лучше неудача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще несколько лет, пока решусь сделаться Тартюфом. Останусь себе Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим образом.
Он остановился перед Юлиусом, который, закрыв лицо руками, казалось, был погружен в глубокую думу.
— Что ж ты не спишь? — спросил Самуил, кладя руку ему на плечо. Юлиус очнулся.
— Нет, нет, — заговорил он, — мне надо сначала написать письмо.
— Кому же? Христине, что ли?
— О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву стал бы я писать ей? Нет, я собираюсь писать отцу.
— Но ведь ты страшно теперь утомлен. Ты ему напишешь и завтра.
— Нет, Самуил, мне нельзя откладывать этого, я сейчас же сажусь писать.
— Хорошо, — сказал Самуил. — В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку по тому же самому поводу. И напишу свое письмо, — прошипел он сквозь зубы, — теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли.
