Теперь давайте сводить наши счеты. Чем же, собственно, я Вам обязан? Жизнью. Пожалуйста, не пугайтесь, я вовсе не желаю этим сказать, что я Ваш сын. Вы всегда обходились со мной, как с чужим, я согласен остаться в этом положении. Я хочу Вам сказать, что я Вам обязан тем, чем живу, то есть наукой, образованием, умственной жизнью. Я также обязан Вам содержанием, которое Вы даете мне вот уже два года. Все ли это?
Теперь я возвращаюсь к тому, с чего начал это письмо. Я силен и желаю быть свободным. Я хочу быть человеком, выражением божества. Завтра мне исполнится двадцать один год. Две недели тому назад скончался мой дедушка. Мать моя давно умерла. Отца у меня нет. Никаких родственных связей нет. Я придаю цену только уважению моей собственной личности, и, если хотите, моей гордости. Я не нуждаюсь ни в ком, и сам никому не хочу быть обязанным ничем.
Старик Самуил Гельб оставил мне около десяти тысяч флоринов. Первым долгом посылаю Вам ту сумму, которую Вы израсходовали на меня. Это относительно денег. Что жекасается моего нравственного долга, то случай у меня как раз под рукой, чтобы поквитаться с вами и также доказать Вам этим, что я способен на все, даже на хороший поступок.
Вашему сыну, вашему единственному сыну Юлиусу грозит в эту минуту смертельная опасность. Благодаря одной комбинации, которую объяснять Вам я нахожу бесполезным, жизнь его зависит от билетика, лежащего у него в библии. Если он его прочтет, ему конец. Так слушайте же, что я собираюсь сделать после того, как подпишусь под этим прощальном письмом. Я хочу встать, вынуть у себя из кармана билетик, похожий на тот, который выбрал Юлиус и положить в его библию, себе же взять его билетик, а вместе с ним и опасность. Этим я исправляю для Вашего сына промах провидения, одним словом, я его спасаю. Квиты ли мы, наконец?
После всего этого моя наука принадлежит исключительно мне, и я буду делать с ней все то, что пожелаю.
Поклон и забвение.
Самуил Гельб .»
Самуил встал, открыл библию, вынул билет Юлиуса и на его место положил свой собственный.
Он запечатал свое письмо, когда Юлиус проснулся от дневного света.
— Отдохнул ли ты хоть немного? — спросил его Самуил. Юлиус протер глаза и начал приводить в порядок свои мысли. Когда он совершенно очнулся, то первым движением его было открыть библию и вынуть свой билетик. Он прочел: Франц Риттер.
— Ну вот, мне и достался тот, кого я хотел, — сказал спокойно Самуил. — Эге! Это доброе провидение действительно умнее, чем мне казалось и, пожалуй, оно знает наперед, увидим ли мы закат этого восходящего солнца или нет, только оно все-таки должно было бы сказать нам о том.
Глава двенадцатая Фукс-любимец
Пока Юлиус дописывал и запечатывал свое письмо, Самуил курил трубку.
— Знаешь ли, — сказал он, выпуская изо рта клубы дыма — нет основания думать, чтобы у Дормагена и Риттера не могли явиться такие же соображения, как и у нас, и что они, как и мы, не выбрали себе противников. Осторожность требует предупредить их. Надо предоставить им такой предлог к ссоре, от которого они не могли бы увернуться.
— Поищем, — отвечал Юлиус, — в вопросах чести, определяемых студенческим уставом.
— О! — отозвался Самуил. — Важно то, чтобы мы дрались не за студенческое недоразумение, а за оскорбление личности, чтобы иметь право серьезно ранить этих господ. Кажется, у твоего Риттера все та же возлюбленная?
— Да, Шарлотта.
— Та, которая строит тебе глазки? Так это великолепно! Мы пойдем по улице, погода прекрасная. Лотта по обыкновению будет сидеть с работой у окна. Ты мимоходом скажешь ей какую-нибудь любезность, а затем будем ждать результатов.
— Нет, — сказал Юлиус и покраснел, — выдумай лучше что-нибудь другое.
— Почему же?
— Не знаю, просто не хочется драться из-за девчонки. Самуил пристально посмотрел на него и расхохотался.
— Святая невинность! Он еще умеет краснеть!
— Да нет же, я…
— Так ты, вероятно, думаешь о Христине. Признайся-ка, ты не хочешь изменить ей даже мысленно?
— Ты с ума сошел! — воскликнул Юлиус, который всякий раз смущался, когда Самуил заводил речь о Христине.
— Если я сумасшедший, то ты дурак, что не хочешь сказать слова Шарлотке. Ведь это ни к чему не обязывает, а нам не найти более удобного и важного предлога. А, может быть, ты дал обет ни с кем не говорить, кроме одной Христины, ни на кого не смотреть, кроме Христины, никого не встречать, кроме…
— Ты надоел мне! Хорошо, я согласен, — выговорил с усилием Юлиус.
— В добрый час! А я? Из какого бы камня мне выбить искру, чтобы разжечь ссору между Дормагеном и мной? Черт возьми меня совсем! Никак не могу придумать. Нет ли у него предмета страсти? А с другой стороны, если употребить одно и то же средство, значит обнаружить большое убожество воображения, да притом, сам посуди… мне вдруг драться за женщину! Просто невероятно!
На минуту он задумался.
— Нашел! — обрадовался он. Он позвонил. Явился мальчик.
— Вы знаете моего фукса, Людвига Трихтера?
— Знаю, г-н Самуил.
— Сбегайте скорее в «Ворон», он живет там, и передайте, что я желаю его видеть, пусть он придет сейчас же, мне надо с ним поговорить.
Мальчик ушел.
— А пока, — сказал Самуил, — не заняться ли нам своим туалетом?
Спустя десять минут прибежал запыхавшийся Людвиг Трихтер с припухшими от сна глазами.
Людвиг Трихтер, которого мы видели раз только мельком, представлял собой тип студента двадцатых годов. Ему было не менее тридцати лет. На глазах этой почтенной личности прошло по крайней мере четыре поколения студентов. Борода его спускалась на грудь. Высокомерно вздернутые усы, наподобие полумесяца, и тусклые от постоянных кутежей глаза придавали физиономии этого Нестора трактиров выражение какого-то патриарха студентов.
Он имел претензию одеваться, как Самуил, у которого старался перенимать и остальные странности, разумеется, пересаливая, как делают вообще все подражатели.
Благодаря своим летам и опытности, Трихтер был незаменим во многих отношениях. Он являлся очевидцем почти всех событий, из которых возникали те или иные отношения между студентами и филистерами или просто между студентами. Он был живым университетским преданием. Вот почему Самуил сделал из него своего любимого фукса. Трихтер очень гордился таким отличием. Достаточно было видеть, как он смиренно и подобострастно держал себя перед Самуилом, чтобы догадаться о том, как дерзко и надменно должен был он относиться к другим.
Он вошел, держа в руках трубку, которую не успел еще зажечь. Самуил заметил это необыкновенное доказательство того, что он спешил на зов, и сказал:
— Закури трубку, ты еще ничего не ел?
