И она опять нажала кнопку.
— Теперь он должен услышать звонок, — сказала она, — И, наверное, придет. Пойду к Вильгельму. Она вернулась с Гретхен к ребенку.
— Который час? — спросила она у кормилицы. — Уже, вероятно, прошло два часа с тех пор, как уехали за доктором.
— Увы, сударыня! — отвечала кормилица. — Еще не прошло и полчаса.
А ребенок все метался.
Христина опять сбегала в залу, позвонила и вернулась к колыбели.
Каждая минута казалась ей вечностью. Она не могла усидеть на месте. Кровь стучала у нее в висках. Она то становилась на колени у колыбели, то вскакивала и принималась ходить по комнате. Она тряслась, как в лихорадке, ее волосы растрепались, взгляд стал какой-то сумрачный, при каждом шорохе она вздрагивала, думая, что это идет Самуил.
— Неужели он не придет, и ребенку придется умереть? — говорила она с раздражением.
Она снова прошла в залу и собиралась нажать кнопку еще раз, как вдруг панно быстро открылось.
Явился Самуил.
В другое время один вид его привел бы Христину в испуг. Губы его были сжаты, взор неподвижен, он был сосредоточен, бледен, холоден, на его лице лежал отпечаток какой-то неумолимой решимости. Казалось, в нем замерли все человеческие чувства. Рассудок, сердце — все уступило место воле, и эта воля была суровая, непреклонная, железная, роковая, страшная, смертельная.
Но Христина даже и не взглянула на него. Она прямо бросилась ему в ноги.
— У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его! — вскричала она.
— А! — сказал Самуил. — Так это не западня?
— Какая там западня! — воскликнула Христина. — Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Я виновата. Я унижаюсь перед вами, я благословляю вас. Идите скорее. Спасите малютку!
Она схватила его за руку и потащила к колыбельке.
— Посмотрите, — сказала она, — он очень болен, но ведь вы такой ученый!
Самуил наклонился над колыбелью и бросил взгляд на ребенка.
— У ребенка круп, — сказал он холодно.
— Круп? Так у него круп? — воскликнула Христина. — Вы все знаете. Что надо сделать?
С минуту Самуил стоял, как бы раздумывая, потом посмотрел на Христину, которая, дрожа от волнения, ожидала его первого слова.
— Прежде всего, — начал он медленно, — нехорошо то, что здесь столпилось очень много народу. Необходимо, чтобы все вышли из комнаты.
— Уходите все, — сказала Христина. Горничная и кормилица удалились.
Самуил осмотрелся кругом, как бы желая убедиться в том, все ли вышли из комнаты, и заметил Гретхен. Она забилась в угол, дрожа от страха, она боялась взглянуть на Самуила и в то же время не могла отвести от него глаз.
— И ей надо уйти? — спросила Христина.
— Ей в особенности, — сказал Самуил.
— Выйди, Гретхен, — обратилась к ней Христина.
Не говоря ни слова, Гретхен попятилась к дверям, не спуская глаз с Самуила, словно оберегая себя от какого-нибудь нападения. Взгляд ее был дикий, брови нахмурены.
Когда она выбралась из комнаты, она крикнула Христине с порога:
— Сударыня! Смотрите, берегитесь! И, хлопнув дверью, она убежала.
Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.
Глава шестьдесят вторая Искушение матери
— Ну вот, г-н Самуил, мы теперь одни, — с нетерпением в голосе сказала Христина Самуилу. — Что же вы еще раздумываете?
Самуил, казалось, был погружен в какие-то размышления или глубокие воспоминания.
И странное дело! Нельзя даже и предположить, о чем думал Самуил в такую важную минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альберта Дюрера под названием «Насилие». Гравюра эта изображает таинственную и странную фигуру какого-то полунагого мужчины, мускулистого и волосатого, который привлекает к себе женщину. Женщина эта в отчаянии, она старается вырваться из рук его, но он тащит ее с такой непобедимой силой, с таким равнодушным и неумолимым видом, что перед тем преступлением, в котором, видимо, примешивается к любви и убийство, впечатление ужаса заслоняет собой всякую мысль о другом чувстве, и что при взгляде на эту гравюру скорее хочется назвать ее: «Ужас, Рок, Смерть».
Однако, именно об этой гравюре и думал Самуил у колыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:
— О чем вы думаете, г-н Самуил? Говорите, сделайте что надо, ради всего святого! Я доверяюсь вам вполне. Ведь эта ужасная болезнь не смертельна, да?
— Она излечима, сударыня, — ответил, наконец, Самуил внушительно. — Она излечима, если ее вовремя захватят.
— О! На этот раз ее успели захватить вовремя! — вскричала Христина. — Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад.
— Правда, вовремя, сударыня. И вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы прошло еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.
— Так чего же вы ждете? Начинайте! Самуил подумал и сказал:
— Я жду… я жду одного вашего слова.
— Моего слова? Какого слова?
Самуил был, видимо, в нерешимости. Только мать, терзаемая мыслью о больном ребенке, могла не обратить внимание на те страстные, беспокойные взгляды, которые холодные и властные глаза его кидали на эту комнату, где и самое ночное время будило мысли о таинственных наслаждениях, долженствовавших происходить в эти часы, и на обаятельную Христину с распущенными волосами, с полуобнаженными плечами, с горевшим от волнения взором, подчеркивавшим красоту женщины материнской страстью.
— Послушайте, сударыня, — начал Самуил, и в тоне его голоса звучала бесповоротная решимость. — До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной, одним словом, одерживали верх. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени подбирать изысканные слова для выражения моих требований. Вы просите у меня, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо. Я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое распоряжение десять минут вашей собственной жизни.
Христина смотрела на него во все глаза и ничего не понимала.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я говорю, что предлагаю вам, так сказать, обмен, — продолжал Самуил. — От меня зависит — дать вам самое дорогое для вас на свете существо. Это ваша просьба. От вас же зависит дать мне самое дорогое для меня на свете существо. Это уже моя просьба. И я повторяю, что я вам предоставлю целую жизнь ребенка взамен предоставленных вами мне только десяти минут вашей жизни. Неужели и это еще вам не понятно? Одним словом, вот что: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!
Христина поняла. Крик ужаса вырвался из ее груди.
