— Монсеньер спрашивал меня? — произнес он.
— А, это ты, Носе? Здравствуй!
— Мое нижайшее почтение, — сказал, кланяясь, Носе. — Могу ли я чем-нибудь быть полезен вашему королевскому высочеству?
— Да, уступи мне на время твой дом в предместье Сент-Антуан, но чтоб он был совершенно чист и пуст, и никакой фривольности в убранстве, понимаешь?
— Для добродетельной особы?
— Да, Носе, для добродетельной.
— Тогда почему бы вам не нанять дом в городе, монсеньер? У этих домов в предместьях ужасно дурная слава, предупреждаю вас.
— Особа, которую я хочу там поселить, не знает даже, что такое дурная слава, Носе.
— Черт возьми, примите по этому поводу мои самые искренние поздравления, монсеньер.
— Но никому ни слова, хорошо, Носе?
— Безусловно.
— И ни цветов, ни эмблем, пусть снимут все рискованные картины. А зеркала и панно там какие?
— Зеркала и панно могут остаться, монсеньер, все очень пристойно.
— В самом деле?
— Да, чистейший стиль Ментенон.
— Ну, тогда оставим панно, ты мне за них отвечаешь?
— Монсеньер, мне все же не хотелось бы брать на себя такую ответственность, я ведь не добродетельная особа, а может быть, для пущей добродетели их соскоблить совсем?
— Ба, Носе, ради одного дня не стоит, ведь это какие-нибудь мифологические сюжеты?
— Гм, — произнес Носе.
— Впрочем, ведь на это нужно время, а у меня всего несколько часов. Отдай мне ключи.
— Я только схожу к себе, и через четверть часа они будут у вашего высочества.
— Прощай, Носе, твою руку. Но ни слежки, ни любопытства — советую и прошу.
— Монсеньер, я еду на охоту и вернусь, когда ваше высочество позовет меня.
— Ты достойный товарищ, прощай, до завтра!
Уверенный, что у него теперь есть подходящий дом, чтобы поместить дочь, регент тотчас же написал госпоже Дерош второе письмо и послал за ней берлину; он приказал прочесть Элен письмо, не показывая, и привезти девушку. Письмо содержало следующее:
«Дочь моя, подумав, я решил, что Вы должны быть рядом со мной. Будьте любезны, не задерживаясь ни на мгновение, последовать за госпожой Дерош. По приезде в Париж Вы получите от меня известия.
Ваш любящий отец».
Элен, когда госпожа Дерош прочла ей это письмо, стала всячески сопротивляться, умолять, плакать, но на этот раз все было напрасно, и ей пришлось подчиниться. Вот тут-то она и воспользовалась тем, что ее на минуту оставили одну, и написала Гастону письмо, которое мы с вами уже прочли, и попросила крестьянина отвезти его. Потом она уехала, с горечью расставшись с жилищем, ставшим дорогим ей, потому что она надеялась здесь обрести своего отца и потому что сюда приходил к ней возлюбленный.
Что же касается Гастона, то, как мы уже рассказывали, получив письмо, он поспешил к заставе. Когда он туда прибежал, едва светало. Проехало немало экипажей, но ни в одном из них Элен не было. Постепенно холодало, и надежда покинула молодого человека. Он вернулся в гостиницу; ему оставалось надеяться только на то, что там его ждет письмо. Когда он шел через сад Тюильри, било восемь часов. В это самое время Дюбуа, держа под мышкой портфель, с победным видом вошел в спальню регента.
XX
ХУДОЖНИК И ПОЛИТИК
— А, это ты, Дюбуа? — сказал регент, увидев своего министра.
— Да, монсеньер, — ответил Дюбуа, вытаскивая бумаги из портфеля, — ну как, наши бретонцы вам по-прежнему милы?
— А что это за бумаги? — осведомился регент, несмотря на вчерашний разговор, а может, именно благодаря ему, чувствовавший тайную симпатию к Шанле.
— О, пустяки, — ответил Дюбуа, — во-первых, небольшой протокол вчерашней встречи шевалье де Шанле и его светлости герцога Оливареса.
— Так ты подслушивал? — спросил регент.
— О Господи, а что я должен был делать, монсеньер?
— И ты слышал…
— Все. Итак, монсеньер, что вы думаете о притязаниях его католического величества?
— Я думаю, что, может быть, им располагают без его согласия.
— А кардинал Альберони? Черт возьми, монсеньер, посмотрите, как этот молодец распоряжается Европой! Претендент на престол Англии, Пруссия, Швеция и Россия рвут Голландию на куски, Священная империя возвращает Неаполь и Сицилию, великое герцогство Тосканское отходит сыну Филиппа V, Сардиния — герцогу Савойскому, Коммакьо — папе, а Франция — Испании. Ну что же, надо сказать, для плана, задуманного звонарем, достаточно грандиозно.
— Дым все эти проекты, — прервал его герцог, — а планы — пустой сон.
— А наш бретонский комитет, — спросил Дюбуа, — тоже дым?
— Вынужден признать, что он существует в действительности.
— А кинжал нашего заговорщика тоже сон?
— Нет, я должен даже сказать, что у него, как мне показалось, весьма надежная рукоятка.
— Дьявольщина! Вы, монсеньер, жаловались, что в прошлом заговоре у всех его участников вместо крови была розовая водичка, так на этот раз вам, кажется, угодили. Эти лихо принялись за дело!
— А знаешь ли, — произнес задумчиво регент, — что у шевалье де Шанле очень сильная натура?
— О, вот это прекрасно! Вам не хватает только восхищаться этим молодцом! О, я-то вас знаю, монсеньер, вы на это способны.
— Но почему души такой закалки всегда попадаются правителям среди врагов и никогда — среди сторонников?
— Ах, монсеньер, потому что ненависть — это страсть, а преданность часто основана на низости. Но не угодно ли вам, монсеньер, оставить философские вершины и спуститься на грешную землю, поставив две подписи?
— Какие? — спросил регент.
— Во-первых, нужно одного капитана сделать майором.
— Капитана Ла Жонкьера?
— О нет, этого негодяя мы повесим, как только в нем минет надобность, а пока мы его прибережем.
— И кто же этот капитан?
— Один храбрый офицер, которого монсеньер видел с неделю назад в одном порядочном доме на улице Сент-Оноре.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я вижу, мне нужно, монсеньер, освежить вашу память, вы ведь так забывчивы.
— Ну, говори же, негодник, с тобой никогда до дела не доберешься.
— В двух словах: неделю тому назад, как я уже сказал, переодевшись мушкетером, монсеньер вышел из дворца через заднюю дверь, выходящую на улицу Ришелье, в сопровождении Носе и Симиана.
— Да, верно. Ну и что же произошло на улице Сент-Оноре? Посмотрим!
