Некоторое время Солнцевский без дела слонялся по обширным палатам. Почесал задремавшему Моте пузо, умыкнул буквально из-под носа Соловейки пирожок с вязигой, увернулся от карающей деревянной ложки, честно поделил добычу с моментально проснувшимся Змеем и уже только после этого совершенно случайно наткнулся взглядом на кончик пергамента, торчащего из кармана Изиного тулупа. Поначалу показалось, что это памятный указ Берендея, но, присмотревшись, Илюха сделал вывод, что перед его глазами бумага, которую Изя умыкнул во время разборок на базаре. Так как сей трофей отнести к личной переписке нельзя было никоим образом, он незамедлительно перекочевал в руки Солнцевского.
Быстренько пробежав его глазами, старший богатырь выразительно крякнул и старательно почесал стриженый затылок. И хотя в Киеве никто уже так не стригся, расставаться с неизменным атрибутом бурной солнцевской молодости он не собирался.
— Нехорошо чужие письма читать, — лукаво заметила Соловейка, на мгновение отвлекаясь от стряпни.
— Конечно, нехорошо, — тут же согласился Илюха, — и окажись это чье-нибудь письмо, мне, несомненно, было бы стыдно. Но тут, как бы это сказать попроще… Любопытный документ, в общем.
Илюха еще раз активно помассировал стриженый затылок и торжественно зачитал содержимое пергамента, добавив в голос восточного акцента:
«Я, Каюбек Талибский, волею мудрейшего и справедливейшего эмира Бухарского посланный в этот забытый Аллахом жутко холодный край полномочным представителем, сообщаю:
этот ишак противный, баран хромой и невкусный, саксаул собакой меченный, ифрит нетрадиционно-озабоченный, верблюд шайтаном испорченный (в нехорошем смысле, конечно!), и просто шакал паршивый, Изя, опозорил мой род до восьмого колена включительно. Дочурка моя, несравненная и луноликая Газель плачет, замуж хочет, мстить хочет, меня извела совсем, так что даже кушать не могу.
Чтобы навсегда смыть несмываемый пятно (стиль автора был Солнцевским сохранен) на чести и достоинстве моей дочери, даю десять (зачеркнуто), пятьдесят (зачеркнуто), сорок золотых монет тому, кто притащит охальника ко мне живым (обязательно связанным!) и невредимым, дабы совершенно добровольно женить его на моей дочери по законам шариата в присутствии установленного числа правоверных свидетелей.
И двадцать (зачеркнуто), тридцать золотых тому, кто с помощью острого (можно и тупого) кинжала более никому не позволит ему ни на ком жениться.
P.S. Оплата каждого из указанных случаев производится в моем доме по предъявлению неоспоримых доказательств и непременном опознании. Совмещение случаев невозможно, так как… а зачем он такой в хозяйстве нужен?»
— Во всяком случае, становится понятно, чего это Изя так озверел, когда заметил евнухов своей несостоявшейся супруги, зачитывающих на базаре этот опус, — с трудом сдерживая улыбку, философски заметил Илюха.
Рассмеяться в голос ему не позволяла корпоративная мужская этика. Необремененная подобными условностями, Соловейка с чистой совестью отсмеялась и уже только после этого развила мысль своего коллеги:
— И то, что он выпросил у князя бумагу, гарантирующую полную неприкосновенность, тоже находит свое логичное объяснение.
— Ну да, — согласился старший богатырь. — Думаю, что охотников таким образом подзаработать в городе хватает, а деньги за них дают немалые.
— Не поняла, за кого это за «них»? — по простоте душевной заинтересовалась Любава. — Он же один?
Солнцевский открыл было рот, чтобы коротко и ясно пояснить, что именно он имел в виду, но осекся на полуслове. Несмотря на внушительный послужной список, в некоторых вещах младший богатырь была абсолютно наивной и неискушенной и время от времени ставила коллег в неловкое положение. Пришлось быстро выбирать более сглаженный вариант.
— Ну собственно, он и… он. А всего их двое.
— Опять не поняла, — пожала плечами Соловейка, и тут наконец-то до нее дошло, что именно имел в виду Илюха.
Краснели они одновременно, можно сказать, «на брудершафт». Мотя даже залюбовался этим весьма выразительным зрелищем.
— Таки я понял, что часть вопросов отпали сами собой, — раздался до глубины души знакомый голос коллеги. — Это, конечно, несколько облегчает мою задачу, но по карманам шарить все-таки неприлично.
— Ага, а сам-то откуда этот пергамент достал? — огрызнулся Илюха, усилием воли пытающийся вернуть своему лицу натуральный цвет.
— Так я, можно сказать, у врагов по карманам лазил, а ты у друга, коллеги и брата по оружию, — не остался в долгу черт, — сечешь разницу? Ну да ладно, проехали. Насколько я понимаю, до ужина еще есть время, так что предлагаю употребить его с пользой и обсудить накопившиеся вопросы по новому делу.
С этими словами Изя уселся на стул и принялся вольготно раскачиваться на задних ножках. Тут только Солнцевский с Соловейкой удосужились заметить, что выглядит их друг, по меньшей мере, странно. Богатый камзол довольно сильно видоизменился и походил более на классический сюртук. Вместо свободной рубахи на нем красовалась белая сорочка тонкого полотна, а на шее — чудный галстук с заколкой. Штаны уступили место брюкам, а сапоги лаковым ботинкам. В довершение всего, вместо привычного картуза (или банданы) на голове очутилось старомодное клетчатое кепи с длинным козырьком. Конечно, все это было не более чем морок, но заставляло присутствующих призадуматься. Судя по всему, увлекающаяся натура Изи выбрала новое обличие.
Но и на этом метаморфозы среднего богатыря не закончились. Довольный произведенным эффектом Изя достал из-за спины гусли и вдарил по струнам:
Брень-нь-нь…
Ударил он, конечно, лихо, но вот извлекаемый из инструмента звук заставил всех присутствующих недовольно поморщиться. Музыкой «это» нельзя было назвать даже с большой натяжкой. Но разве этакие мелочи могли волновать черта?
Брень-нь-нь, брень-нь-нь…
Друзья были настолько поражены происходящим, что даже и не пытались воспротивиться этому трижды сомнительному выступлению. Справедливости ради стоит заметить, что отсутствие реакции друзей нисколько не смутило рогатого.
— Под музыку лучше думается, — пояснил Изя и, чуть поразмыслив, добавил: — Проверено лучшими умами человечества.
В тот момент, когда Изя решил продолжить стимулировать свой мыслительный процесс, показались раскидистые волосатые уши домового, а после и сам Феофан собственной ворчливой персоной. Он всегда появлялся именно в таком порядке.
— На-ка вот, — буркнул он и протянул Изе… курительную трубку, уже набитую и дымящуюся. Вторая такая же красовалась в зубах домового. — Не обманул, шельмец. Это даже забавно ароматный дымок поглотать.
— Только ты не переусердствуй с непривычки, — предупредил его черт и с видимым удовольствием сделал глубокую затяжку.
Тот аромат, что заструился по горнице, был, конечно, далек от фирменного трубочного голландского табака, но противным, как ни странно, не оказался.
