Довели меня до помоста, дьяк судейский приговор начал читать. Постойте, я подобные обвинения уже где-то слышал: и самый страшный я, и коварный, мол, каленым железом выжечь эту заразу (ох, если бы не связанные руки, я бы тебе за такие слова бороденку козлиную вырвал бы). Точно, вспомнил! Такими речами мои колдунчики из скита меня напутствовали. Ну никакой фантазии. Все, приговор зачитан, теперь мой выход. Эх, не подведи меня, мое красноречие, и помоги мне, Симочка, бабулька моя ненаглядная!
— Дозволь, люд расейский, перед тем как головы лишиться, речь перед тобой молвить! Да неужели вы, честные, справедливые граждане, верноподданные великого князя Бодуна, позволите душе чистой и невинной с телом распрощаться без слова последнего, покаянного?
Эх, хорошо начал, громко, решительно, молодец просто. Вон все как рты пораскрывали, теперь уж никуда не денутся, дадут выступление закончить, а там уж я их так заведу, что и руки развяжут. Вона в толпе девиц да молодух сколько, надо будет что-нибудь пожалостливее ввернуть, чтобы слезу выбить.
И в гробовой тишине, справедливо считая, что молчание — знак согласия, я продолжил:
— Не молить вас о пощаде я собрался, а только хочу рассказать, почему я, младший сын князя Козлорога, решился на воровство. Да, да, я — урожденный князь! Только матушка моя умерла, когда я был еще во младенчестве, а батюшка женился во второй раз. А мачеха моя настолько невзлюбила меня, что, едва я достигнул отроческого возраста, возвела на меня напраслину и вынудила батюшку изгнать меня из родной вотчины. И вот я, князь, вынужден был скитаться по миру и искать пропитания среди вас, люди добрые. Я, конечно, ни на что не жалуюсь и ни на кого обиды не держу. Горестно только было, что не осталось от маменьки у меня ни одной вещицы на память. Так представьте же, люди добрые, какие чувства я испытал, когда на базаре в вашем прекрасном Кипеж-граде, в лавке ювелира, я увидел перстень матушкин, который в тереме у нас в заветной шкатулке хранился. Видать, мачеха коварная обманом вынудила родителя моего перстень продать, а может, людей лихих подкупила, чтобы они выкрали память о матушке. Во мне просто перевернулось все! Этот перстень мне в моих скитаниях помог бы, я бы память о родимой на цепочку надел бы и на шею повесил, к сердцу поближе!
Уфф, ну наплел. А что прикажете делать, жить-то хочется. Эх, какой сказочник из меня вышел бы, если бы не лень-матушка. Ну да ничего, на старости лет, может, и накропаю что-нибудь вроде мемуаров или сказок (что в принципе одно и то же). Стоп, опять раздухарился, старость моя пока под большим вопросом. Продолжим.
— Люди добрые, вы даже не представляете, что творилось в моей душе, когда я увидел этот перстень (а вот это как раз чистая правда!). Навсегда моя родительница смогла быть рядом со мной. Но эта бесценная для меня вещь, как оказалось, стоит очень дорого. А откуда у сироты горемычного столько монет? И вот, в тот момент, когда я увидел, как материнский перстень покупает многоуважаемый (чтоб его лесные осы покусали) боярин Антип, у меня словно злые боги разум отняли. Я бы запросто мог подойти к боярину и рассказать мою историю, и он конечно же купил бы этот перстень для меня (ох как оскалился Антип, досадно ему, наверное, что с детства красноречие не развивал), но я не сделал этого. Наоборот, под покровом ночи попытался украсть дорогую моему сиротскому сердцу вещь. Что произошло дальше, вы все, конечно, знаете. Казните меня, люди добрые, нет мне прощения! Только об одном молю, ради материнской любви прошу выполнить мое последнее желание.
Аж взмок от напряжения. Неплохая речь, правда? Сима была бы мной довольна. А что толпа? Отлично! Бабы, девки рыдают, мужики хмурятся, кажется, даже Селистена поверила (вот уж не ожидал), князь Бодун напрягся (только попробуй отказать в последнем желании). Антип вот только, похоже, меня раскусил. Прискорбно, но не смертельно, думаю, против толпы не пойдет. А вот псина боярская мне совсем не поверила, ишь как грива на холке встала. Чует, что не друг я его рыжей хозяйке. Ну так ты, блохастый, сначала говорить научись, а уж потом честных людей во всяком непотребстве подозревай. Итак, князек наш, похоже, принял решение. Нуте-с, чем, князюшка, обрадуешь?
Князь встал с резного дубового кресла (до трона Серогора ему так же далеко, как ночному горшку до табуретки) и солидным басом молвил:
— Будь по-твоему, чужеземец, проси чего хочешь, кроме жизни.
Ха-ха-ха, вот так бы и сразу. Молодец, Бодунчик, хвалю!
— Развяжите мне руки перед смертью, негоже мне, княжескому сыну, как барану на бойню идти, дозвольте смерть встретить как свободному человеку.
Толпа одобрительно загудела (а зря я, что ли, красноречием блистал?). Князь облегченно вздохнул и махнул рукой стражникам. Идите, голубчики, выпускайте колдуна нерадивого на свободу, так уж и быть, я вас за это даже не клюну.
Ой-ой, Антип занервничал, ратникам своим что-то шепчет. Шепчи, Антипушка, ратники твои летать не умеют. А вот я через минуту соколом к небесам взовьюсь и всю вашу семейку с высоты птичьего полета на весь Кипеж-град опозорю своим несварением желудка… Дело сделано, руки свободны, ну что ж, загостился я тут у вас… Говорю заклинание, теперь пасс рукой…
— А-а-а! Пес меня побери! Больно же!
Что-то довольно сильно грохнуло, и отчетливо потянуло дымком и жженой шерстью. Явно все пошло как-то не так, но об этом я смогу подумать позднее, сидя где-нибудь на елочке и наслаждаясь свободой. Я привычно взмахнул крыльями и немного подпрыгнул. Но интересно, а почему это мои крылья все в шерсти, где это я успел так вывозиться? Ерунда, потом отмоюсь, а сейчас в полет!
Так я еще не летал никогда, вместо знакомого шелеста крыльев и приятного встречного ветра я вдруг внезапно обнаружил резко приближающуюся и довольно грязную землю. О боги, я что, вместо сокола в курицу превратился? Нет, не может быть, ведь курица не летает, да и перспектива попасть кому-нибудь в суп была ненамного лучше только что отмененной казни. Ладно, главное убежать отсюда, после разберемся. Бегом! Видимо, я еще не отошел от превращения и немного не сориентировался, так что приближающаяся с катастрофической скоростью бревенчатая стена была воспринята мною с некоторым удивлением. Последняя мысль в моем угасающем сознании была: «Курица — не птица, Даромир — не человек».
* * *
Голова болит ужасно, неужели я опять медовухи налакался? Да нет вроде, да и голосов вокруг слишком много, столько народу в кабак к Едрене-Матрене не поместится. Вспомнил! Казнь, пламенная речь, восторженные слушатели, цветы, овации, колдовство и боль. Точно, меня этот блохастый вислоухий кобель в самый ответственный момент цапнул за… Ну как бы это помягче сказать — за верхнюю заднюю часть ноги. Вот из-за этого крокодила лохматого я, наверное, и превратился не в сокола, а в какую-то другую птицу. Судя по тому, что взлететь я не смог, скорее всего, в курицу (вряд ли в пингвина, Серогор рассказывал, что они живут далеко на севере). О боги, а откуда этот противный голос, так напоминающий блеяние этой ненормальной Селистены?
— Вставай, маленький, вставай, мой хороший.
