— Кто это там у тебя? — с подозрением спросил
Болотов. — Ты с иностранцами?
— Нет, это радио, — бодро соврала Лайма. Ах, как
не любила она врать! Как глупо и неуютно она себя при этом чувствовала. Но ведь
врала, врала! — Мне еще сегодня нужно будет после встречи с Государевым
подъехать к бабушке Розе. Ее снова вызывали в милицию по поводу угона…
Она всегда подшучивала над девицами, которые накручивали
километры беспомощной лжи, а потом ловились на пустяках. А сейчас сама
превратилась в одну из них.
— Что это вдруг ты озаботилась Розиными
проблемами? — удивился Болотов, который отлично знал, что у нее с бабкой и
теткой столь же прохладные отношения, как и у него с сестрой.
— Она постарела, — коротко ответила Лайма. —
И ей нужна моя помощь.
— Значит, тебя сегодня не ждать, — сухо подытожил
он.
— Не жди, пожалуй.
— А завтра?
— А завтра посмотрим.
— Кстати, — неожиданно сказал он. — Мы до сих
пор так и не назначили день свадьбы. Ты вообще-то об этом думала?
— Конечно, я думаю об этом постоянно, — успокоила
его Лайма. — Мы все обсудим с тобой в ближайшие выходные.
Она спрятала телефон и хмыкнула. Болотов ревнует. Заговорил
о дне свадьбы! Точно ревнует. У мужчины возникает желание удержать женщину,
только если есть опасность ее потерять. В другое время он индифферентен, как
удав, переваривающий кролика.
Лайма подобрала под себя ноги и принялась читать распечатки,
которые дал ей Корнеев перед уходом. Неоатеисты позиционировали себя как
серьезная социально-политическая сила. Их лидер, тип по фамилии Цыбучко,
удивительно смахивал на обряженного в костюм поросенка — абсолютно лысый,
короткошеий, с крохотными круглыми глазками и яростно вздернутым носом, похожим
на розетку.
Лайма бегло прочитала его биографию, перевернула лист и
уперлась взглядом в снимки цыбучкиных товарищей по партии. Их физиономии,
словно специально взятые из одного с ним хлева, оказались такими же
расплывшимися и неприятными. «Ничего удивительного, — подумала
Лайма. — Все потому, что до руководства всякой партией люди добираются с
помощью нечеловеческих усилий».
Лайма внимательно изучила основополагающие документы,
которые разъясняли, зачем создана партия неоатеистов, с кем и за что она
собирается бороться и к чему прийти. Все это было так утомительно, что Лайма
незаметно для себя задремала. И проснулась от стука в дверь.
— Это мы, — донесся до нее знакомый густой бас.
Она так обрадовалась, что не смогла придать своему лицу
подобающе серьезное выражение. Медведь с Корнеевым, сказать по правде, были
рады не меньше, что застали ее и индусов в добром здравии. Медведь даже рискнул
заглянуть в спальню Бондопаддхая.
— Боишься, что его вынесли через окно? —
поинтересовался Корнеев, складывая вещи на журнальный столик.
— Мало ли, — туманно ответил тот.
— Может, не надо к нему входить? — испугалась
Лайма. — Вдруг он спит голый?
— Ничего, я это переживу.
— Ты переживешь, а он нет, — хмыкнул
Корнеев. — Впадешь в немилость, будешь сидеть в коридоре.
Медведь все-таки рискнул и проверил. Пророк спал, как
младенец, вытянувшись поверх покрывала, и шевелил во сне пальцами ног —
быстро-быстро, будто его щекотали.
— Сейчас выдрыхнется, потом всю ночь гулять
будем, — предположил Корнеев, раскрывая на коленях плоский
чемоданчик. — Хочешь посмотреть, чего мы достигли?
— Да, — обрадовалась Лайма. — И чего?
— Вот. — Он дождался, пока осветился экран, потом
открыл файл и мотнул на него подбородком. — Смотри, тут изображен
кинотеатр. Вокруг — жилые дома.
— А что это за пунктирные линии?
— Это траектории пуль, которые можно выпустить вот
отсюда. И отсюда. И еще отсюда. Короче говоря, все подступы к этому хренову
кинотеатру простреливаются со всех сторон. Если мы завтра повезем туда нашего
приятеля, внутрь сможет попасть только его труп.
Лайма растерянно переводила взгляд с Корнеева на Медведя и
обратно. Не было заметно, что те сильно расстроены. Зато она сама расстроилась
безмерно: вот они и попали в ситуацию, когда ей как руководителю группы нужно
принимать решение. Но какое?!
— У вас есть соображения? — на всякий случай
спросила она очень спокойным тоном.
Таким точно тоном Лайма разговаривала с руководителем
шахматного кружка, когда узнала, что он всю ночь оставался в здании Центра
культуры вдвоем с молоденькой методисткой.
— Ну… Есть одно, — неохотно ответил
Корнеев. — Тебе Иван расскажет, хорошо? А у меня тут… В общем…
Он склонился над своим компьютером, как над любимой
девушкой, глаза его в последний раз осмысленно блеснули и почти мгновенно
сделались марсианскими.
Не дожидаясь дополнительных вопросов. Медведь сказал:
— Мы подумали, что завтра вместо пророка нужно будет
отвезти в кинотеатр кого-нибудь другого. Подставное лицо. Для проверки. Если
подставной пророк проскочит, мы завезем туда настоящего.
Лайма некоторое время переваривала информацию, потом
осторожно заметила:
— Но ведь этого другого могут убить.
— Ну да, — согласился Медведь. — Само собой.
В этом-то вся трудность. Никто же не согласится участвовать в таком опасном
эксперименте.
— Значит, этот вариант не годится, — заметила
Лайма.
— Почему? Можно взять какого-нибудь типа… Такого —
бэ-э-э! — мерзкого.
Лайма вытаращила глаза и несколько секунд смотрела на
Медведя молча, потом сглотнула и сказала:
— Это плохой план.
— Но другого у нас нет.
— Может, загримировать.., пророка? — подумала она
вслух. — Одеть его женщиной?
— Думаю, его все равно шлепнут. Он слишком смуглый.
Почему я и предлагаю — взять кого-то вместо него. Из белого сделать смуглого
гораздо легче, чем наоборот. Кроме того, наш пророк безумно гордый, сразу
видно. Вряд ли он согласится вырядиться бабой.
— Значит, вообще не надо везти его на встречу с верующими! —
неожиданно ожил Корнеев. — Ну его к черту, пусть всю неделю в гостинице
сидит.
— Я уже об этом думала, — призналась Лайма. —
Не получится. Нам четко сказали — гость должен остаться доволен своим визитом.
Он приехал поднимать дух своих приверженцев, а мы его к ним не пустим! На что
мы тогда годимся?
— Ладно… Мы с Жекой еще помозгуем, — неопределенно
сказал Медведь.
Лайма посмотрела на него с подозрением. На секунду у нее
промелькнула мысль, что они с Корнеевым уже что-то придумали. Но мысль ушла и
забылась, потому что ее уже теснили другие, более насущные.
