— Зальешь эпоксидкой, — подсказал Корнеев. —
А почему именно полголовы?
— Дак целая будет выпирать! И станешь ходить выпуклый,
словно у тебя кокосовый орех под жилеткой!
— Об этом я как-то не подумал, — признался
Корнеев.
Ему сделалось весело, и он с удовольствием думал о том, что
Медведь сейчас охраняет Бондопаддхая, которого Рома Чичкин повез в спортклуб, а
потом собирается тащить в какое-то министерство. Все телефоны по обоюдному
согласию они вырубили, и засечь их местонахождение у врагов не было никакой
возможности.
— Роберт! — воскликнула Лайма.
В голосе ее слышалось отчаяние, и Корнеев немедленно
настроился на серьезный лад. Зря он развеселился. Если Бондопаддхай не уберется
в Индию в срок, будет считаться, что задание они не выполнили. Вдруг это как-то
повлияет на его, Корнеева, карьеру? Сейчас все так удобно, хорошо. Дубняк
пообещал, что, если эта операция удастся, его вернут обратно в аналитический
отдел. Иными словами, он будет сидеть дома, в родном креслице, за родным
компьютером и оттачивать мастерство. А вот что с ним станется, если группа
провалит операцию?
— Лайма, не злись, я сам переживаю за Соню, —
Агашкин умоляюще сложил руки перед собой. — Я даже поехал сегодня утром к
Возницыну, хотел все у него выведать. Встречался он с ней или не встречался…
— И что? — Корнеев сделал стойку, разве что лапу
не поджал, подобно охотничьему псу. — Он был дома?
— Я его в окне видел. А когда в дверь позвонил, мне
какая-то девица сказала, что Сергея нет. Дескать, он в Воронеже.
— А он, выходит, все-таки дома? — уточнил Корнеев.
— Я же говорю: видел его в окно. Он как раз занавески
задергивал. Утром такое солнце было! Жарило, хоть на пляж отправляйся, ныряй в
реку и живи под водой.
Командир и боец переглянулись. По крайней мере, стало ясно,
куда лежит их дальнейший путь.
— Роберт, — напоследок спросила Лайма. — В
тот раз, когда мы встретились в аэропорту…
— Извини, — пробормотал Агашкин. — Я подумал…
Я просто…
— Ты следил за мной?
— Ну да. Конечно, следил.
— А потом сразу уехал? Или все-таки вернулся? Для меня
было бы лучше, если бы ты вернулся.
Агашкин мог бы стать кладезем полезной информации. Однако ее
надежды не оправдались.
— Вы же напали на меня, чуть не побили. А я тебе платье
купил. Думаешь, мне хотелось его после этого показывать?
— Роберт, — жалобно протянула Лайма.
— Я тебе его потом покажу! — воскликнул Агашкин
радостно.
Корнеев покосился на Лайму и ухмыльнулся. Если она соберется
выходить замуж, этот парень устроит на свадьбе что-нибудь поистине грандиозное.
Жениха ему было заранее жаль.
* * *
— Ха! — воскликнул Корнеев, задрав голову
вверх. — У него окно открыто.
— Конечно, жарко же, — кивнула Лайма. — Кто
станет сидеть с закрытыми окнами? С ума сойдешь.
— Ты отправишься к двери и позвонишь, —
распорядился Корнеев. — Даже если Возницын не захочет открывать, наверняка
он прокрадется в коридор. Это психология! Или вскочит с дивана, станет
прислушиваться. В общем, отвлечешь его внимание.
— Но как ты в квартиру заберешься?!
— Окно над крышей подъезда, — Корнеев был
лаконичен.
— Но ведь белый день!
— Да ладно тебе. Окликнут снизу, скажу — ключи забыл,
всех делов. Ты, главное, в дверь звони, не переставая. Поняла?
Он вдруг поймал себя на том, что распоряжается, как
начальник. А Лайма вовсе не возражает. Она иногда как будто забывает, что у них
— секретная операция, а она ею руководит. Теперь понятно, почему Медведь
обращается с ней покровительственно. Вот он и сам тоже не удержался и съехал к
отношениям «сильный мужчина — слабая женщина». Это дело надо прекращать.
Поэтому, когда Лайма попросила: «Ты только не тяни!», он четко ответил:
— Есть.
Лайма вошла в подъезд, допыхтела до возницынской двери,
прицелилась пальцем в кнопку звонка, помедлила немного — и начала жать! Она
жала и слышала, как звонок заливался, и пел, и выдавал трели, неожиданно сип и
начинал все сначала. Самое интересное, что в голове у нее в этот момент не было
ни одной мысли. Поэтому, когда дверь широко распахнулась, она подпрыгнула от
неожиданности.
— Входи, — предложил Корнеев, шевельнув своими
проходимскими усами. — Гостем будешь.
— А где Сережа? — растерялась Лайма.
— В комнате сидит. Переживает.
Лайма переступила порог, захлопнула за собой дверь и прошла
по коридору. С опаской заглянула в комнату и увидела Возницына, привязанного к
стулу поясом от халата. Глаза у него были круглыми, как подставки для стаканов,
а парализованный ужасом рот разинут и перекошен на сторону. Вероятно, он решил,
что его пришли убивать, и, как говорят медики, испытал сильное душевное
потрясение.
Когда Лайма появилась в поле его зрения, Возницын дернулся,
мыкнул что-то, потом затрясся и проблеял:
— Ла-а-айма! Это ты?
— Это я, — подтвердила Лайма. — Значит, ты в
Воронеже, да?
— Я тебе сейчас все объясню!
Сообразив, что убивать его никто не собирается, он обмяк,
словно осаженное тесто, но все еще косил мутным глазом на Корнеева, который
присел на диван, достал сигарету и теперь озирался в поисках пепельницы.
— Вон там возьмите, в стенке! — подсказал
Возницын. И снова обернулся к Лайме. — Я же не знал, что все это так
важно!
— Ну и сволочь же ты, Сергей, — удивилась
она. — Ты год прожил с Соней. А когда она пропала, ты не сообразил, как
важно ее найти?
— Я испугался, — быстро ответил Возницын. —
Вот ведь решила же ты, что я в чем-то виноват! И милиция так могла решить. Мне
нужно было как-то защищаться?!
— Ты знаешь, что Петька — твой сын? — грозно
надвинулась на него Лайма.
— Знаю, — неохотно признался тот. — Соня мне
сказала.
— Вот гад.
Возницыну не понравилось, что его обозвали гадом, поэтому он
перешел на пафосный тон:
— Если с Соней что-нибудь случилось… Что-нибудь плохое…
Я его к себе возьму. Клянусь.
— Пошел ты со своими клятвами, — рассердилась
Лайма. — Рассказывай давай, что в пятницу произошло. Только правду говори.
— А что в пятницу произошло? — Возницыну было
страшно неудобно сидеть с вывернутыми наружу руками, но он боялся попросить,
чтобы его освободили. — Ровным счетом ничего.
Корнеев лениво курил и после каждой затяжки стучал по
сигарете указательным пальцем, сбивая микроскопическую полоску пепла в
хрустальный розан. У Возницына в квартире вообще было много хрусталя. Лайма
знала, что это прихоть его мамочки, которая обожала все искрящееся и
монументальное. Если она вдруг возьмется за Петькино воспитание, он у нее
наверняка будет писать в хрустальный горшок.
