— У тебя была жена, когда ты влюбился в Пандору. Каролина. И ребенок. Так ли уж велика разница?
Это прозвучало прямым обвинением, и Эдмунд ответил:
— Да. И я был неверен обеим. Но Каролина — совсем не то, что ты. Если бы я попробовал тебе растолковать, почему я когда-то на ней женился, ты бы, я думаю, не поняла. Это было как-то связано с обстановкой того времени «размашистых шестидесятых», нашей молодости, с атмосферой материалистической озабоченности. Я прокладывал себе дорогу, делал деньги, завоевывал положение в лондонском обществе. А она олицетворяла мои амбиции, была символом того, к чему я стремился. Она была единственное дитя безумно богатых родителей, а я так жаждал пробиться в надежный круг избранных, купаться в отраженных лучах их успеха.
— Но ты же ее… любил?
Эдмунд покачал головой.
— Не знаю. Об этом я особенно не задумывался. Мне было важно, что она хороша собой, необыкновенно элегантна, из тех женщин, которые всегда кружат мужчинам головы, а у женщин возбуждают зависть. Мне нравилось появляться на людях с нею. Я ею гордился. Любовная, телесная сторона наших отношений была не столь благополучна. Трудно сказать, когда они начали расстраиваться. Несомненно, моя вина в этом не меньше, чем ее, но все-таки она была странное существо. Использовала секс как оружие и холодность как наказание. Не прошло и года со дня нашей свадьбы, а я уже чаще всего спал у себя в гардеробной, когда же Каролина обнаружила, что беременна Алексой, не было никакой радости, а только слезы и упреки. Она не хотела ребенка, так как боялась родов, и получилось на поверку, что она была в этом совершенно права. После рождения Алексы у нее началась послеродовая депрессия и тянулась несколько месяцев. Она долго лежала в больнице, а когда окрепла настолько, что могла выдержать переезд, мать увезла ее на всю зиму на Мадейру. А в тот год в начале лета состоялась свадьба Арчи с Изабел. Он был моим самым близким, самым старинным другом. Мы нечасто виделись после того, как я уехал в Лондон, но на его свадьбе я должен был присутствовать во что бы то ни стало. Я взял отпуск на неделю и приехал домой. Мне было двадцать девять лет. Я вернулся в Страткрой один, по-холостяцки. Остановился здесь, в Балнеде, с Ви, а в Крое было полно гостей и кипела праздничная жизнь, и я в первый же день отправился к Арчи, чтобы тоже принять во всем этом участие.
Там оказалась Пандора. Я не видел ее пять лет. Восемнадцатилетняя, школа позади, детство позади. Я знал ее всегда. Она составляла непременную часть нашей жизни. Сначала лежала сосунком в коляске. Потом эдакой маленькой надоедой, всюду увязывалась за мной и Арчи, лезла куда не звали. Балованная, капризная, вредная, но всегда обаятельная и ласковая. Я увидел ее и понял, что она не переменилась. Только выросла. Она шла мне навстречу через холл, длинноногая, улыбающаяся, и я видел ее глаза и ауру сексуальности вокруг нее, такую густую, почти осязаемую. Обвила руками мою шею, поцеловала в губы и сказала: «Эдмунд, как тебе не стыдно. Почему ты не дождался меня!» И больше не произнесла ни слова. А я почувствовал, что тону, что глубокие воды уже сомкнулись у меня над головой.
— И вы стали любовниками.
— Я не совращал ее. К своим восемнадцати годам она уже успела потерять девственность. Встречи наши устраивались просто. В доме было столько людей, и все были так заняты, что некому было нас хватиться, когда мы уединялись.
— Она была в тебя влюблена.
— Так она говорила. По ее словам, она была влюблена в меня с самого раннего детства. А что я женат, только придавало ей упрямства. Она привыкла получать все, что хотела, и когда я пытался ее образумить, затыкала уши, закрывала глаза и ничего не желала слышать. Она не верила, что я смогу от нее уйти. Не верила, что смогу не вернуться.
Свадьба состоялась в субботу. А в воскресенье днем я должен был уезжать обратно в Лондон. Утром мы с Пандорой пошли в горы. Но, не дойдя до озера, остановились на берегу Корри и там лежали на траве, а у наших ног журчала вода. В конце концов я втолковал Пандоре, что мне необходимо уехать, но она плакала, не соглашалась, цеплялась за меня, и я, чтобы ее утихомирить, сказал, что вернусь, что буду ей писать, что я ее люблю. Все такие обычные глупости, которые произносишь, когда не хватает духу разом порвать. Когда не хватает духу проявить твердость. Разрушить чужую мечту.
— Ах, Эдмунд…
— Конечно, я гадко себя вел. Как жалкий трус. Я ехал на машине в Лондон, и чем больше миль оставалось позади, тем более стыдно мне становилось за то, как я поступил по отношению к Каролине и Алексе и как поступаю по отношению к Пандоре. Подъезжая к Лондону, я твердо решил написать Пандоре и объяснить: то, что было между нами, — всего лишь фантазия, несколько выморочных дней, нематериальных и не имеющих будущего, мыльные пузыри. Решил, но не написал. Утром пошел на работу, а к исходу дня уже сидел в самолете и летел со своим шефом в Гонконг. Предстояло заключить крупную финансовую сделку. И заниматься этим поручили мне. Три недели я отсутствовал. А к тому времени, когда вернулся в Лондон, маленький эпизод в Крое как бы отодвинулся в нереальное прошлое, далекий, словно событие из чужой жизни. Просто не верилось, что оно произошло со мной. Ведь я был безупречно владеющим собой, хладнокровным бизнесменом, а вовсе не мятущимся романтиком, потерявшим почву под ногами из-за минутного увлечения. И слишком многое стояло на кону. Моя работа. Образ жизни, которого я для себя добился отчаянным трудом. Алекса. О том, чтобы лишиться Алексы, я даже подумать не мог. И Каролина. Моя жена все-таки, «в радости и в горе». Она возвратилась с Мадейры, загорелая, поправившаяся, здоровая. Мы пережили с нею тяжелые времена, но они уже позади. И мы снова вместе. Неужели сейчас пустить все по ветру? Мы подобрали и связали разорванные нити прежней семейной жизни, брака, устраивавшего нас обоих.
— А что с Пандорой?
— С Пандорой… ничего. Кончено. Я так и не написал того письма.
— О, Эдмунд. Это жестоко.
— Да. Грех упущения. Знакомо тебе такое чувство, когда надо было исполнить что-то очень важное, а ты не исполнила? И теперь с каждым проходящим днем сделать это все труднее, пока, наконец, вообще не выходит за пределы осуществимого и становится невозможным. Там все было кончено. Арчи и Изабел уехали в Берлин, живая связь с Кроем прервалась. Вестей оттуда я больше не получал. Пока однажды Ви не позвонила из Балнеда с сообщением, что Пандора уехала. Сбежала на другой конец света с богатым американцем, который годится ей в отцы.
— Ты винишь себя?
— Конечно.
— А Каролине ты не рассказывал?
— Никогда.
— Ты был счастлив с нею?
— Нет. Она была не из тех, кто дарит счастье. У нас все было благополучно, потому что так надо было нам обоим, отвечало и ее, и моим интересам. Но любовь, во всех смыслах, почти совсем отсутствовала. Жаль, что мы не жили счастливо. Легче было бы примириться с ее смертью, если бы позади у нас осталась счастливая жизнь, а не просто… — он задумался, подбирая слова — …не просто десять лет, попусту потраченных.
