Она сказала:
— Выглядит аппетитно. Я обычно пропускаю чай — то есть, когда детей нет дома.
— Дети уехали. — Это было утверждение, не вопрос.
— Да. — Она сделала вид, что занята чаем. — Я только что посадила Джеймса на поезд.
— И далеко ему ехать?
— Нет. Только до Кармута. Вам положить сахар?
— Да. И побольше. Как минимум четыре ложки.
— Лучше положите сами. — Она протянула ему чашку, и он обильно подсластил свой чай. Она сказала:
— Я так и не поблагодарила вас за тот лук и стрелы.
— А я боялся, что вы рассердитесь: игрушка все-таки опасная.
— Джеймс очень разумный мальчик.
— Я знаю. Иначе не дал бы ему лук.
— И… — Она покрутила в руках чашку. На ней были розочки — наверное, когда-то она принадлежала какой-нибудь его престарелой родственнице. — Вы помогли Салли, когда она упала с велосипеда. Я хотела вас поблагодарить… но мы почему-то не пересекались…
— Салли сама меня поблагодарила.
— Я рада.
— Без них в доме очень тихо.
— Боже, они что, так сильно шумят?
— Несильно, и мне нравится этот шум. Я не чувствую себя одиноким, когда работаю.
— Они вам не мешают? Не отвлекают?
— Я же сказал — мне нравится. — Он осторожно отрезал кусок пирога, откусил, прожевал, а потом внезапно сказал: — Он кажется еще совсем маленьким. Я имею в виду Джеймса. Такой мальчик-с-пальчик. Разве обязательно отправлять его в школу?
— Нет, думаю, не обязательно.
— Может, вам обоим было бы лучше, живи он дома?
Она сказала:
— Да, нам было бы лучше.
— Но вы все равно отправили его?
Вероника посмотрела на профессора, гадая, почему его настойчивость нисколько ее не раздражает — наверное, дело в том, что она вызвана искренним интересом, а не поверхностным любопытством. Его темные глаза за стеклами очков смотрели по-доброму. Она его совсем не боялась.
— Возможно, это прозвучит смешно, но так все и есть на самом деле, — сказала Вероника. — Он мой единственный сын. Мой ребенок. Мы всегда были вместе, были очень близки — всю его жизнь. Я обожаю Салли, но ощущаю ее как отдельную личность — возможно, именно по этой причине мы с ней прекрасно ладим. А вот с Джеймсом мы… не знаю… как две ветки одного дерева… После того как мой… — она наклонилась, делая вид, что хочет поставить чашку, а на самом деле попыталась спрятать от профессора лицо за упавшими волосами, потому что даже сейчас боялась, что не сможет произнести эти слова, не расплакавшись. — После того как мой муж умер, у Джеймса не осталось никого, кроме меня.
Вероника выпрямилась, откинула волосы с лица и снова посмотрела на него. Улыбаясь, она сказала:
— Я всегда с ужасом смотрела на чересчур заботливых матерей и их сыночков, не желающих оторваться от материнской юбки.
Он задумчиво глядел на нее, не отвечая улыбкой на улыбку. Она поспешно продолжала:
— Это хорошая школа, маленькая, с дружелюбной атмосферой. Ему там нравится.
Это была правда — она знала наверняка, но ее все равно одолевали сомнения. После всех терзаний сегодняшнего утра, после последнего совместного ланча и поездки на станцию, после их окончательного расставания она чувствовала, что не хочет, чтобы это когда-нибудь еще повторилось. У нее перед глазами стояло лицо Джеймса: бледная тень, выглядывающая у Найджела из-за плеча, которая становилась все меньше и меньше, а потом исчезла в недрах железнодорожного вагона, уезжая прочь от нее.
— Возможно, — заметил профессор, — вы могли бы жить в другом месте, где есть похожая школа и где у него были бы друзья и много разных занятий?
— Думаю, дело в его отце, — не задумываясь, сказала вдруг Вероника. — То есть в том, что у него нет отца.
— А вы сами? Вы чувствуете себя одинокой? Наверное, да…
— Иногда чувствовать себя одинокой — просто проявление эгоизма. Прошу, давайте поговорим о чем-нибудь другом…
— Хорошо, — дружелюбно кивнул профессор, будто не он поднял эту тему. — И о чем вы хотите поговорить?
— Может, о вашей книге?
— Она готова.
— Готова?
— Да, готова. Напечатана, выправлена и перепечатана. Смею заметить, не мною. Причем не только перепечатана, но и переплетена и положена на стол издателя и принята им.
— Но это же чудесно! А когда вы узнали?
— Сегодня. Только что. Мне сообщили по телефону, что пришла телеграмма, и я поспешил на почту, чтобы получить ее на руки. — Он пошарил в кармане пиджака, вытащил телеграмму и помахал ею в воздухе. — Люблю, чтобы все было зафиксировано на бумаге. Так я могу быть уверен, что ничего не придумываю.
— Я очень рада за вас. А что вы собираетесь делать дальше?
— У меня от отпуска осталось еще три месяца, а потом я должен буду вернуться в Бруксбридж и снова взяться за преподавание.
— И чем вы будете заниматься в эти три месяца?
— Пока не знаю. — Он широко улыбнулся. — Возможно, махну на Таити и заделаюсь ловцом жемчуга. А может, останусь здесь. Вы как, не против?
— Почему я должна быть против?
— Я подумал, может, я показался вам грубияном и вы ждете не дождетесь, когда я отсюда исчезну. Дело в том, что общение с другими людьми, всякие договоренности и участие в разных мероприятиях требуют от меня огромных усилий. А мне нельзя было отвлекаться — я же писал учебник по археологии. Вы меня понимаете?
— Конечно. И я вовсе не считаю вас грубияном. Я и сама такая же. Джеймс уговаривал меня пригласить вас на ужин, а я сказала, что вы все равно не придете. Сказала, что вы, наверное, слишком заняты.
— Так и было. — Профессор, казалось, слегка смутился: он нахмурился и попытался ладонью пригладить волосы, топорщившиеся надо лбом. — Джеймс заходил ко мне вчера попрощаться, — сказал он. — Когда вы готовили ужин. Вы об этом знали?
Теперь нахмурилась Вероника.
— Заходил к вам? Нет, он мне не сказал.
— Он сказал, что вы не пригласили меня на ужин, потому что думали, что я не приду.
— Он не должен был…
— У нас состоялся мужской разговор с глазу на глаз, и он сказал, что, возможно, мне стоит пригласить вас на ужин.
— Сказал что?
— Джеймс беспокоится, потому что вы совсем одна. Он знает, как сильно вы скучаете по нему и по Салли. Только не сердитесь на него, потому что, с моей точки зрения, это ужасно мило с его стороны, — впервые встречаю такого удивительного мальчишку!
— Но он не имел права…
— Как раз он-то имел. Ведь он же ваш сын.
