– Я и сам так подумал, когда увидел вас в баре сегодня.
– Почему?
– Вы не слишком точно придерживались инструкции.
– Разве?
– Поначалу мне даже показалось, что вы совсем не тот
человек, которого я жду…
Никаких новых откровений о Мерседес я не услышу. Напарник
(наперсница) Фрэнки полностью зависела от него, была на подхвате и даже
получила определенные инструкции на случай, если с боссом случится самое
худшее.
К Мерседес это не относится, Мерседес сама была боссом и
сама, если понадобится, могла бы сочинить инструкции. Ситуация дельфиньего
фаната и его подручной зеркально повторяет мою ситуацию со Слободаном, прими я
его предложение о работе вместе…
Иная реальность, вот черт, я возомнила о себе невесть что,
упиваюсь своей новой ролью, вместо того чтобы прислушиваться к словам не-Шона и
поддерживать разговор с ним.
– Смерть Франсуа. Она кого угодно выбьет из колеи.
– Да. – Бармен внимательно смотрит на меня. –
Это верно.
– Но кажется, я все сделала правильно?
– Монета. Монета убедила меня окончательно. Хотя
поначалу его идея с монетой показалась мне пижонской, да и вообще… я всегда
думал, что Франсуа склонен к театральным жестам.
– Вовсе нет.
– Теперь я и сам знаю, что нет. Эту монету не спутаешь
ни с какой другой, беглого взгляда достаточно. А я внимательно ее изучил – в
тот последний раз, когда Франсуа был здесь. Он сидел как раз на вашем месте.
В эту секунду я должна бы испытать священный трепет, но не
испытываю ровным счетом ничего. Я сосредоточена на одном: не сболтнуть лишнего,
но и сказать именно то, что позволит другу Фрэнки безболезненно выйти на
главную цель разговора.
А в том, что этот разговор преследует какую-то цель, у меня
нет сомнений.
– Вы повели себя странно, – говорит не-Шон.
– Вы тоже повели себя странно.
– Меня можно понять. Несмотря ни на что, я надеялся
увидеть здесь Франсуа. Надеялся до последнего.
– Я бы тоже хотела, чтобы все сложилось по-другому. Но
Франсуа мертв.
Я не щажу чувств безутешного друга. Горячие, порывистые и
неопытные молодые женщины по определению лишены сентиментальности. И бармен, проживший
долгую бурную жизнь, помноженную на жизни многочисленных посетителей «Cannoe
Rose», не может не знать этого.
– Как он погиб?
– Ему перерезали горло. – В своей беспощадности я
незаметно дохожу до апофеоза. – Все оказалось много опаснее и много страшнее,
чем он предполагал. Чем… Чем мы предполагали.
– Не думаю, что он недооценивал опасность. У Франсуа
был нюх на опасность. Ион всегда мог адекватно оценить ситуацию.
– Эсто эн ламьерда, – вырывается из меня
совершенно непроизвольно; телефонный разговор, невольно подслушанный в «Ла
Скала», как раз и свидетельствовал о полной адекватности Фрэнки: «Я в полном
дерьме». Глаза бармена на секунду стекленеют – кажется, сама того не ожидая, я
попала в цель.
– Он знал это выражение, – выпускаю я еще одну
стрелу.
– Но никогда его не употреблял. Не было повода.
– Не в последний раз.
Сходство бармена с Шоном Коннери никуда не делось, оно
тотально и почти убийственно, а настоящий Шон уж точно не испанец. И я не вижу
никаких причин, чтобы его двойник вдруг оказался испанцем. Но выражение «estoy
en la mierda» ему знакомо.
Несомненно.
Как несомненно то, что друзья оперируют общими словечками,
имеющими для них сакральный смысл, и хорошо понимают интонации друг друга и
вообще говорят на одном языке. На одном. Языке. Что я подумала тогда о языке,
на который Фрэнки перешел в своем телефонном разговоре? Он –
восточноевропейский, или южноевропейский, сербский, чешский, хорватский, на
большее у меня не хватило фантазии.
– Незадолго до того, как… это случилось… он
разговаривал по телефону.
– Вы действительно тот самый человек, который был рядом
с Франсуа в Марокко, – неожиданно произносит бармен.
– Разве вы сомневались в этом?
– Нет. Я ведь тоже получил инструкции. А Франсуа
разговаривал со мной.
Не то, чтобы я была так уж сильно удивлена внезапным
откровением не-Шона, скорее – не ожидала его. К тому же оно не меняет картины,
постепенно складывающейся в моей голове, а просто вносит в нее еще один, не
очень существенный штрих.
– Я так и не смогла определить язык…
– Хорватский. Мы разговаривали на хорватском. Мать
Франсуа родилась в Сплите, а я по молодости довольно долго жил в Дубровнике…
Сплит, Сплит. Совсем недавно я слышала название этого
города, он был упомянут вскользь; для того чтобы установить цепочку ассоциаций,
много времени не понадобится. Я займусь этим, как только закончу (покончу) с
не-Шоном. Он, в отличие от меня, слишком расслабился, слишком увяз в бесплодной
географической ностальгии, вряд ли в инструкции, полученной им, значилась графа
«воспоминания о Хорватии».
Нужно быть снисходительной к не-Шону.
В результате того, что произошло с Фрэнки, он потерял друга,
и навсегда, а я – лишь свободу, и то на время.
– Жаль, что я не успела узнать его так же близко, как
вы.
– Достаточно того, что вы просто знали его. Что были
рядом с ним…
– Но не успела его спасти.
– Слишком порывиста, слишком горяча… – Не-Шон смотрит
на меня так, как будто видит впервые. И этот его новый взгляд полон одобрения,
уважения и еще чего-то, чего я явно не заслуживаю. – Франсуа был прав.
– Кроме недостатков у меня есть еще и достоинства.
– Я уверен в этом. Вы остались живы, и уже одно это
можно отнести к достоинствам. Но он не сказал мне, что вы – русская.
Ого!.. Совет, данный Ширли и (много раньше) бесхитростным
Ясином, по прежнему актуален: будь осторожна, Сашa! Ярко-синие полыньи глаз
не-Шона в любой момент могут подернуться льдом, и, если ты провалишься под него
– тебе не выплыть.
– А о вас он вообще не сказал мне ничего.
Сильный ход, теперь очередь за барменом.
– Да, это абсолютно в духе Франсуа. Склонность к
подобной конспирации. – Не-Шон соглашается со мной подозрительно
быстро. – Хотя в том, чем он занимается… Чем он занимался… Подобная
конспирация вполне оправдана.
– Я тоже так думаю.
Вот так, ни больше, ни меньше, а ведь я до сих пор не имею
никакого понятия о том, чем именно занимался Фрэнки. И трогательный намек на
историю с матерью из Сплита мало что прояснил – но она, вне всяких сомнений,
много человечнее, чем истории самого Фрэнки о сухих строительных смесях и
металлических сейфах. И проигрывает лишь истории о нелюбви к запаху сырой рыбы.
