Вот кем была третья Мерседес. Настоящая и единственная.
– …Фрэнки не был в одиночестве.
– О, да! Он был с вами. Он приехал в Марокко, чтобы
следить за мной, а оказался в обществе русской… Нужно отдать ему должное –
интуиция его не подводила, и он чувствовал, что кольцо вокруг него, такого
смелого, такого отчаянного, сжимается. Он чувствовал, что совершил ошибку,
отправившись сюда один и положившись на любовницу. А тут возникли вы. Возможно,
он надеялся, что вы… Хоть вы поможете ему, а вы привели его прямиком к месту
казни…
– Это была случайность.
– Конечно. Вы могли выбрать любое другое место. Но
почему-то слишком долго нахваливали старый форт. Не его любовница, а вы
погубили его, Сашa.
– Нет.
– Да. Слободану хватило времени, чтобы перерезать
провода в распределительной коробке у форта и спрятаться наверху с бритвой и
прибором ночного видения…
– Он не мог сделать это один… – Я обращаюсь напрямую к
Алексу, как будто Слободана вовсе нет в комнате.
– Конечно, нет. Вас с недоумком вело несколько человек,
которых вы даже не видели. А если видели, то никогда о них не вспомните. Но
наверху мой мальчик был один. И все сделал сам.
– А потом укрылся в доме на углу?
– Верно. И чтобы вы не проклинали несчастную Мерседес…
Она ведь ненамного пережила своего припадочного романтика.
– На два часа. – Слободан оказывается прямо передо
мной и присаживается на корточки. И смотрит на меня суженными мертвыми глазами
серийного убийцы. – Я прикончил ее, не выпуская из объятий. В ту ночь она
трахалась особенно хорошо.
– Не нужно этих сальных подробностей, Слободан. –
Алекс морщится. – Видишь, нашей гостье не нравится то что ты говоришь…
Я с удовольствием бы плюнула сербу в лицо, но не могу
разжать губ. И лишь с трудом выдавливаю из себя:
– Пошел ты!..
– Не надо так нервничать, – даже сейчас Алекс
хочет быть миротворцем. – Остальное вы знаете, Сашa. И, честно говоря, я
не надеялся больше вас увидеть. Ваш побег – это чудо. А ваш друг толстяк –
настоящая находка. Жаль, что у щенка Франсуа не оказалось такого друга. И жаль,
что вы не успели стать ему таким другом. А вы могли бы… Если бы у вас было чуть
больше времени… Но у вас его нет.
– Нет. Зачем тогда было все это представление? Зачем
этот подонок навязал мне встречу и зачем вы… корчили из себя черт знает что,
сидя в той комнате?
– В комнате, которую дурачок использовал для работы?
Все собранные вами бумаги не имеют ни малейшей ценности. Это бумаги недоумка,
он имел склонность к макулатуре. И к систематизации проделанной работы.
Фотографии, возможно, имеют ценность, но их больше нет, правда? Винтовки и
аппаратуру принес Слободан, так сказать, для большей убедительности. Для
эффектной картинки. Но он унесет их обратно к себе, как только все будет
кончено.
– И телевизор из прихожей?
– И его.
– Я не собираюсь там больше оставаться, – глухо
рычит серб.
– Тебе придется там остаться еще на несколько
дней. – В голосе Алекса появляются металлические нотки. – Сейф,
кстати, тоже пуст. А в компьютере, который вы с таким пылом пытались вскрыть,
нет ничего, кроме компьютерных игр. Это компьютер подружки недоумка.
– Мерче-маравильоса, – почти напеваю я,
раскачиваясь.
– Мерче – сокращенное от Мерседес. А маравильоса… Что
скажешь, Слободан?
– Великолепная. – Слободан произносит это,
осторожно отделяя один слог от другого. – Эта сучка была шикарной
любовницей. Так что все соответствует истине. Надеюсь, моя машина тебе
понравилась.
– Зачем был нужен этот спектакль? – я пропускаю
замечание серба мимо ушей.
– Зачем? – переспрашивает Алекс. – Вы
появились в Париже, хотя должны были сидеть в марокканской тюрьме. Иса сообщил
нам, что вы бежали, у него есть свои осведомители. И потом, когда вы позвонили,
то назвались Мерседес. Это было странно, этого я не ожидал. Мне нужно было
услышать историю вашего чудесного спасения из первых рук. Насколько оно было
случайным. И не стоит ли за одинокой русской кто-то еще. Вот вы ее мне и
рассказали. Всю. Без лишних подробностей, но подробности всегда можно
домыслить. Эта история похожа на правду, Слободан?
– Слишком невероятна, чтобы быть ложью. Такого не
придумаешь.
Лапы грязного серба тянутся ко мне и срывают с шеи медальон.
Продолговатый и тонкий серебряный брусок с иероглифами. Сегодня днем он сам
повесил его на меня: подарок от юноши из боснийского Сараева, потерявшего
старшего брата-художника, навсегда искалеченного этническими междоусобицами.
Это, скорее всего, неправда. И не было никакого брата.
Сараево, возможно, и было, но что там делал этот серб – неизвестно.
Убивал. Он убивал. И убивает до сих пор. И не может
остановиться.
– Диктофон, – объясняет Слободан, постукивая
пальцем по обратной стороне медальона. – Вмонтирован прямо в металл, а
звук поступает через отверстия-иероглифы. Незаменимая штука. И очень полезная.
– Запись идет и сейчас. – Мы говорим так долго,
что Алекс заметно выдохся и погрустнел. – Аппаратура стоит у Слободана
внизу. Я не стану стирать эту запись. Она будет напоминать мне о вас, Сашa. И
еще паспорт. Он настоящий и принадлежал той самой неистовой шлюшке Мерседес.
Должно быть, ваш друг купил его у продажных полицейских, на которых повесили
бесперспективное дело испанки из Нюрнберга. Коррупция когда-нибудь обязательно
разрушит мио, нуда бог с ней, если она способна творить такие чудеса. Ведь ваша
история – чудо, Сашa. Разве нет? Я молчу.
– Только оно вас не спасет. К сожалению. Рано или
поздно полоса удачи заканчивается. И это время для вас наступило.
Я молчу.
– Мне будет не хватать вас. Но и оставить вас в живых я
не могу. Вы сразу же сдадите меня с потрохами. Разве нет?
Я молчу.
– Значит, я прав. Что ж, прощайте, удивительная
русская. Дело есть дело. Ничего личного. Ты сделаешь все как нужно, Слободан?
– Конечно…
Алекс поднимается и бросает на меня прощальный взгляд.
Чертовски красивых глаз больше не существует. А через несколько мгновений
перестану существовать и я. Сашa Вяземски. Русская Сашa Вяземская, пробывшая в
роли испанки Мерседес Гарсия Торрес всего лишь сутки. Страха я не чувствую –
лишь громадную усталость и тупое желание покончить со всем прямо сейчас. Все,
что случилось со мной после любви, сделало меня иной, но совсем не сделало
счастливой. Кто знает, может быть, в том, что я присоединюсь к Фрэнки и еще
многим, жившим когда-то, и будет заключаться настоящее счастье? Кто знает…
Единственные, о ком я буду скучать, – это Доминик и Эс-Суэйра. Но о них я
подумаю позже. На небесах. Или в аду. Какая разница, где думать о том, к чему
ты привязана?
