– А мне показалось, что я не так уж ему понравился.
– Вы ошибаетесь, Алекс.
– Я никогда не ошибаюсь.
Алекс Гринблат знает, что говорит. И ничего не забывает, о
чем-то подобном я уже думала за завтраком. Вот и сейчас он спрашивает меня:
– Так к чему арабам снятся кошки? И сломанные стрелы…
И…
– И змея.
– Да.
– Я не успела выяснить. И меня не волнуют чужие сны.
– Ценное качество. А собственные?
– Я их почти не вижу, а если вижу – не могу вспомнить.
И потом… Погрузиться в сон – все равно что погрузиться в темноту.
– Не обязательно.
– За закрытыми глазами всегда темно. А у меня сложные
отношения с темнотой. В темноте я ничего не вижу.
– Так вы уникум? – Алекс раздвигает губы в
иронической улыбке.
– Не думаю. Просто… Мои глаза не привыкают к темноте,
как многие другие глаза. Такая вот особенность организма.
– И давно она у вас?
– С детства.
– Забавно. Теперь пришло время взглянуть на доски.
– Мы возвращаемся в отель?
– Куда же еще? Доски ведь хранятся там?..
Я могла бы провести Алекса другой дорогой, а вовсе не той,
какой мы пришли, – лишь для того, чтобы он в полной мере ощутил всю прелесть
сине-белой Эс-Суэйры, ее крытых улочек, ее таверн, где подают жесткое верблюжье
мясо и вкуснющую рыбешку «сибас»; ее шероховатых обветренных стен с запахом
туи, тамариска и можжевельника, и еще чего-то, что вовсе не нуждается в
переводе… как бы не так! – Алекс Гринблат далек от поэзии маленьких
портовых городов.
Его не прошибешь.
Самое ужасное, что я и сама начинаю думать об Эс-Суэйре как
об отстойнике, канализационном сливе, прибежище лузеров, которым остается
только покачиваться на грязных волнах, гонять в футбол на пляже, усеянном
нечистотами, и коротать ночи в номерах сомнительных гостиниц. Что-то очень
важное проходит мимо меня.
Подозреваю, что это «важное» – и есть сама жизнь.
Апекс молчит.
Он молчит до самого отеля; чтобы попасть к Доминику, нам
нужно подняться на второй этаж, пройти по коридору в самый конец, снова
спуститься на первый и снова пройти по коридору, заканчивающемуся тупичком с
одинокой дверью. Там и находится жилище Доминика: что-то вроде двухкомнатной
квартирки, одну комнату занимает сам хозяин, еще одну – его знаменитые доски
для виндсерфинга.
На ресэпшене нет никого, кроме скучающей Фатимы, жены Наби.
Фатиме чуть больше двадцати, у нее двое мальчишек-близнецов, Джамаль и Джамиль,
слишком беспокойных, чтобы их ждала судьба флегматичного Наби. Я знаю, кем
станут Джамаль и Джамиль, когда вырастут:
не Рональдо и не Рональдиньо – Хасаном и Хакимом.
Фатима раскладывает пасьянс.
– А где Доминик? – спрашиваю я.
– Хозяин ушел к себе.
Бесконечный пасьянс Фатимы никогда меня не занимал, и цели,
которые она преследует, раскладывая его, мне неизвестны. Карты, впрочем, тоже.
Вместо традиционной колоды и традиционного набора мастей – аккуратные квадраты
из плотного картона. Каждому краю квадрата соответствует обрывок изображения,
отсюда, с противоположной стороны стойки, мне видна нижняя половина лошади и
одинокий башмак – бабуш. Значит, где-то есть верхняя половина лошади и второй
башмак. Фатима поворачивает один из квадратов, подгоняет его к соседнему – и на
бледно-сиреневом фоне возникает силуэт дворца Бахия. Не тот, каким его обычно
снимают для туристических проспектов, – первозданный. Просто дух
захватывает!
Мне стоило бы повнимательнее присмотреться к рисункам на
квадратах.
И я обязательно это сделаю, но сейчас важен только Доминик.
И его доски.
Кивнув Фатиме, я поднимаюсь по лестнице, Алекс следует за
мной. Вот и площадка с зеркалом и стеклянным шкафом для забытых в номерах
вещей. Чтобы пересечь ее, хватит и пяти секунд, но мы задерживаемся еще на минуту.
Все из-за Алекса, от его взора ничто не ускользнет. Он топчется возле шкафа,
внимательно разглядывая его внутренности.
– Вам не кажется, что что-то изменилась, Сашa?
– Что там могло измениться, Алекс?
– Кое-чего недостает.
Напульсник, медальон, ремень, статуэтка Мэрилин и статуэтка
Будды. Музыкальная шкатулка тоже на месте, о чем мне толкует Алекс?
– Бритва, – голос Алекса звучит почти
интимно. – Я не нахожу здесь бритвы.
Опять бритва. Не далее как сегодня утром Алекс отправил ее в
отставку, в почетную ссылку, и вот теперь разговор о ней зашел снова.
– Странно.
Это и правда странно, бритва пролежала за стеклом несколько
лет, никем не востребованная. И вот теперь она исчезла. И дверца самого шкафа
не закрыта на ключ, а всего лишь плотно прикрыта. Странно, странно, странно!..
– Интересно, кому она могла понадобиться? – Алекс
никак не может оторвать взгляд от шкафа.
– Понятия не имею.
– Приличный человек не взял бы ее и даром.
Приличный человек в понятии Алекса только один – он сам.
А владелец бритвы (прошлый или нынешний) – априори
нелегальный иммигрант, гастарбайтер, раз в три дня с остервенением скребущий
щетину. Насухо, перед расколотым, засиженным мухами зеркальцем от пудреницы.
Пудреница досталась ему в подарок от шлюхи, такой же дешевой, как и сам гастарбайтер.
А из окна его комнатенки виден лишь остов заброшенного цементного завода.
– Я скажу Доминику. Возможно, это он вытащил ее.
Не бог весть какое предположение, до сих пор мой толстяк не
выказывал особого интереса к бритве. К тому же, он бреется станками «Жиллет», а
иногда не бреется вовсе. Ходит заросшим, бессознательно маскируя второй
подбородок.
– Почему он? – Алекс проявляет к заурядному
событию повышенный интерес, акцентирует на нем внимание – и это тоже выглядит
странным.
– Потому что второй ключ от шкафа есть только у него.
Пойдемте, Алекс.
Сколько отелей перевидал в своей жизни Алекс Гринблат?
Массу. Спасители мира в моем представлении являются самыми запойными
путешественниками, они коллекционируют страны так же, как мы с Домиником
коллекционируем вещи из номеров. Где-нибудь в заоблачной выси, в башне из
слоновой кости посредине Манхэттена, в замке посредине Шервудского леса, в
хвостовой части дирижабля «Италия», на корме линкора «Тирпиц» (стандартное,
унифицированное человеческое жилье унизило бы Алекса Гринблата; –
где-нибудь там, в одной из двух тысяч комнат, стоит огромный стеклянный шкаф со
странами, которые Алекс осчастливил своим визитом:
засушенными;
