– Кстати, который сейчас час?
Огромные круглые часы, висящие над стойкой (гордость
Доминика, какой-то варяг притаранил их прямиком с бухарестского
железнодорожного вокзала), показывают без двадцати час – с учетом времени,
потраченного на дорогу в отель, дядюшка Иса не соврал мне. Хотя и не пялился ни
на какой циферблат.
– Без двадцати час, – подтверждает очевидное
Фатима. – Ты сегодня припозднилась.
– Я могла бы вообще не прийти.
– О-о! – округлившиеся глаза Фатимы
смеются. – Тогда уже ты огорчила бы Доминика. И вы были бы квиты.
– Я?
– Конечно. Он ведь давно любит тебя…
Женщины, помогающие мужчинам справляться с делами. Вряд ли
мы с Фатимой когда-нибудь объединимся в профессиональный союз. Мы не подруги,
слишком мало у нас общего: Фатима – жена и мать с дальним прицелом на
политическую карьеру в Голландии, я – неизвестно кто, перекати-поле бездетен и
обязательств, в мире нет ни одной страны, о которой бы я мечтала перед сном, лежа
в кровати, баллотироваться на государственные должности – что может быть
глупее, раскладывать пасьянс (о, нет! – гадание) – что может быть
печальнее? Мы не подруги, но, возможно, она подруга Доминика. Наперсница и
утешительница. Иначе к чему это полное тайных смыслов замечание?
Я все-таки уделяла недостаточно внимания людям, которые меня
окружают.
– С чего ты взяла, что он любит меня?
– Об этом знают все. Даже Джамиль и Джамаль. –
Упоминание о сыновьях вызывает у Фатимы улыбку – мечтательную и покровительственную.
– Вот как! Выходит, я одна не в курсе?
– Выходит.
Фатима – наперсница Доминика. Так и есть.
– У тебя нет глаз, Сашa!
– Да нет. Глаза вроде бы на месте. – Я
демонстративно смотрюсь в зеркальце, которое так и не удосужилась вернуть
Фатиме.
– У тебя нет глаз! Иначе бы ты давно увидела, как он к
тебе относится. Он не ложится, не убедившись, что ты уже легла…
– Интересно, каким образом он в этом убеждается?
– Стоит напротив твоей двери каждый вечер. А потом
прикладывает руку к губам и… – Фатима закатывает глаза. – … и… Словом, он
шлет тебе поцелуй.
Такой хорошо законспирированной низости я от Доминика не
ожидала. Если, конечно, Фатима не врет.
– Шлет поцелуй? При большом скоплении свидетелей?
– Не было никаких свидетелей.
– Но ты ведь наблюдала за этим? Или он сам рассказал
тебе?
– Он не рассказывал. Я увидела. Один раз, только один.
Совершенно случайно. Я меняла белье в номерах на этаже. Доминик очень смутился…
Еще бы он не смутился! Гнилозубое смущение вуайериста,
пойманного на месте преступления. Бедняжка Фатима хотела обелить,
реабилитировать Доминика в моих глазах, но добилась прямо противоположного
эффекта. Теперь моя ненависть к жирдяю абсолютна.
– Он любит тебя, Сашa. Он – хороший человек… Да уж,
хороший.
– Я не хочу больше говорить о нем. Извини.
– Как знаешь, – Фатима пожимает плечами.
– Спокойной ночи.
– И тебе…
…Поднос с двумя грязными тарелками и пустой бутылкой
минералки, стоящий на полу, – такая картина открывается моему взору у
дьявольского номера двадцать пять. Остатки трапезы Спасителя мира, что может
быть омерзительнее? Увидеть это – все равно что застать небритого Алекса
мочащимся в подворотне, я зла, я очень зла. Рыбные кости, скомканные, залитые
кетчупом салфетки, хлебный огрызок – вот что вечно липнет к подошвам
спасителей, вот от чего они непременно хотят избавиться, выставив это
роскошество за дверь. В теплой компании рыбных костей оказалась я сама, так не
вовремя прилипшая к подошве; меня выставили за дверь, от меня поспешили
избавиться, я зла, я очень зла. Первое желание – грохнуть кулаком в табличку с
номером, потребовать объяснений и выставить счет. За бритвенный станок с двумя
лезвиями, за кровь, полившуюся из носа, за самооценку, упавшую до нуля, за
блуждание в темноте и безнадежно испорченный вечер.
И безнадежно испорченную жизнь.
Нужно уметь подавлять желания.
Научившемуся этому – прямой путь в Спасители мира.
Поддев ногой салфетку и отфутболив ее к стене, я отправляюсь
в свой номер. Вымыться, выплакаться и бухнуться в постель – это все, чего я
сейчас хочу.
Какая наивная, беспомощная детская ложь! Даже Джамиль и
Джамаль раскусили бы ее.
Алекс Гринблат – вот кого я действительно хочу.
«Бодливой корове бог рогов не дает», – в этом духе
выразилась бы далекая мама, слишком занятая воспитанием трех моих племянников,
чтобы переживать еще и обо мне. Если бы дело ограничивалось только рогами! Бог
не дал мне:
ума;
внешности;
харизмы;
чувства юмора;
чувства собственного достоинства;
умения носить в ушах всякую дрянь с таким шиком, как будто
это – бриллианты.
Последнее добивает меня окончательно. И заставляет вспомнить
о юной танцовщице из «La Scala». И еще об одной танцовщице – Мерседес, сладкой,
как яблоко (я до сих пор не уверена в том, что она когда-либо существовала). Им
обеим – существующей и той, чье существование под вопросом, – им обеим
повезло гораздо больше, чем мне. Они прекрасны и самодостаточны сами по себе.
Мне же, для того чтобы стать самодостаточной, необходимо по меньшей мере
умереть. И лучше – не своей смертью. Лучше погибнуть в каком-нибудь теракте. И
тогда обязательно найдется хмырь, который назовет меня своей возлюбленной,
возведет меня в ранг святых и каждое третье воскресенье месяца будет глушить
водку на моей несуществующей могиле.
Именно так зарабатывают очки худосочные студентики Мишели.
Свой Мишель найдется и для меня, он никогда не скажет: «Оставь меня в покое,
идиотка», о мертвых – или хорошо, или ничего, это как раз про меня.
Ха-ха.
Кажется, мой Мишель уже нашелся.
Жирдяй Доминик, совершающий тайные обряды перед моей дверью.
Ничего более удобоваримого я не заслужила.
Интересно, откуда на платье взялись пятна крови? Одно
украшает подол, другое пристроилось в поясе: платье распластано на полу и из
душа, под которым я стою, пятна просматриваются просто отлично. Совсем небольшие,
но способные ухудшить и без того не самое прекрасное настроение. В этом я вся:
думаю о каких-то пятнах, в то время, когда рушится мир, как только я умудрилась
их посадить и почему одно оказалось на подоле, минуя грудь?..
Застирывать их сейчас у меня нет никаких сил.
Завтра. Я со всем управлюсь завтра. Со всем управлюсь и во
всем разберусь.
