– Почему неправдоподобной?
– Потому что правдоподобные людям претят. Люди находят
их невыносимо скучными. Вы не согласны?
– Я как-то не задумывалась над этим…
– Правда, придется поработать над дизайном. Поломать
голову над символами. Заменить агрессивно мусульманские на более привычные
христианские.
– Или масонские…
Алекс смотрит на меня с живым интересом.
– Или масонские, вы правы.
– И что потом?
– Потом? Потом подбросить сведения о них в пару книг,
датируемых, скажем, веком пятнадцатым-шестнадцатым…
– Это возможно?
– Конечно, возможно. – У Алекса большие связи в
отделе редких книг, если он вообще им не заправляет. – В этом мире нет
ничего невозможного.
– Вас сразу же раскусят.
– Не раскусят. – Спаситель мира беспечно шевелит
пальцами на ногах. – Человечество в большинстве своем охотно клюет на
подобные мистификации. Вечно что-то выискивает, перекраивает историю,
переписывает вечные истины, сует нос в постели святых, в надежде обнаружить там
проституток с ближайшего постоялого двора. Вокруг – одна мерзость невежества и
мрак полузнания.
– Вы слишком пессимистичны, Алекс.
– Я хорошо знаю людей, и потому у меня нет поводов для
оптимизма.
– Вы еще и мизантроп.
– Грешен и каюсь. Но лучше быть мизантропом, чем
недоумком, свихнувшимся на конспирологии. Или кретином, пытающимся отыскать в
бульварной книжонке ответы на вопросы, над которыми лучшие умы бились веками.
Адаптация – вот бич нашего времени, адаптация всего и вся. Никто не хочет
прилагать усилий, Сашa.
– Усилий к чему?
– Ко всему. Фитнес-центров для тренировки мозгов не
существует.
– Запатентуйте хотя бы один. Если вы так печетесь об
умственном дряхлении человечества.
– Ну уж нет, с таким подходом и прогореть недолго. Я
предпочитаю стричь купоны в других местах. Помните бритву в вашем шкафу?
– А что бритва?
– Она была хороша за стеклом, она выглядела
произведением искусства, но стоило вам вытащить ее, как все очарование пропало.
Что у нас имеется?
– Что? – я не совсем понимаю, куда клонит Алекс.
– Бритва, стекло и вы.
– Я? При чем здесь я?
– Хорошо. Не вы. Любой другой, кто мог оказаться на
вашем месте. И на месте бритвы могло оказаться что угодно. От бритвы требуется
лежать смирнехонько и изображать из себя кинжал, которым был заколот Юлий
Цезарь. Или стилет, которым был заколот Марат. От вас требуется верить в
наличие подлинного кинжала и подлинного стилета.
– С чего бы это мне верить в такую чушь?
– Хорошо. Не вам. Всегда найдутся идиоты, готовые
поверить.
– Недоумки и кретины?
– Они. Между ними и бритвой всегда будет существовать
стекло, обеспечивающее веру с одной стороны и иллюзию – с другой. Я. Я хочу
быть этим стеклом. Я и есть стекло.
Алекс придвигается ко мне, он не сводит с меня глаз.
Чертовски красивых глаз.
– Я достаточно ясно выразился?
– Более чем.
– Вы ведь меня поняли, маленькая умница?
– Кажется, да. Бритва – это аллегория. А стекло…
– А стекло…
У меня, в который уже раз, возникает ощущение, что Алекс
гонит меня на флажки, подталкивает к ответам, которые хочет услышать.
– А стекло – нет. Не аллегория.
– Не аллегория. Верно.
– Стекло – это вы.
Алекс не просто приблизился, он нависает надо мной: скала исполинских
размеров, загнанная в море, вокруг нее снуют косяки рыб, о нее разбиваются
птицы, лодку Ясина может постигнуть та же участь, ее несет на скалу, Ясин и не
думает защищаться, от его слабого крика у меня готовы лопнуть перепонки.
Этот человек опасный! Опасный!
Слишком поздно, Ясин. Слишком поздно.
Алекс берет меня за подбородок жесткими пальцами.
– Стекло – это моя чековая книжка. Хотите работать на
меня?
Такого поворота я не ожидала.
– Работать на вас?
– Работать со мной.
– Но… почему я?
– Я уже говорил вам. Но могу повторить.
Умение убеждать. Умение взглянуть на вещи с неожиданного
ракурса, чувство юмора и… Кажется, утром он прошелся по моей внешности. Не
красавица, но с изюминкой.
– Нет. Повторять не надо.
– Когда я получил письмо о досках, которые малюет ваш
друг…
– Там были еще фотографии.
– Я помню. Честно сказать, фотографии меня не
впечатлили.
Еще один неожиданный поворот, мы с Алексом несемся по
горному серпантину, только шофер на этот раз не я – он.
– Но вы же приехали сюда… ради досок. Ведь так?
– Ради вашего письма. Так будет правильней.
– Вы хотите сказать, что то, что делает Доминик… Не
имеет никакой ценности?
– Это выяснится только со временем. Лет тридцать-сорок
придется подождать.
– Слишком долго.
– Это не предел, поверьте. Но даже если мы остановимся
на тридцати годах… Вас интересует то, что произойдет через тридцать лет?
Через тридцать лет я буду charmantepetite vieille.
– Не особенно.
– Вот видите! Для большинства тридцать лет – синоним
эпитафии на собственной могиле, что думать об этом? Никто не согласен ждать.
Здесь и сейчас, на худой конец – завтра вечером. Если сказать вашему другу, что
через тридцать лет его доски его же и обессмертят, что он вам ответит?
– Он будет польщен.
Я совсем не уверена в этом. Доминик по-свински обошелся с
тем, что составляло один из главных смыслов его жизни, и вывод напрашивается
сам собой: на бессмертие ему плевать. Но, слепо подчиняясь воле Алекса
Гринблата, я снова говорю то, что он хочет услышать:
Польщен. Польщен. Польщен.
– Нет, Сашa. Он будет расстроен. И спросит: нельзя ли
передвинуть бессмертие в чуть более обозримое будущее? А заодно приблизить
вещи, которые сопутствуют бессмертию.
– Благодарную память? Ссылки в академических изданиях?
– В академические издания никто не заглядывает. Я
говорю о вещах, имеющих прикладное значение. О вещах, которыми можно
воспользоваться. Здесь и сейчас.
– Что же это за сногсшибательные вещи?
