– Слава и деньги, маленькая умница. Слава и деньги.
Возможность безграничного влияния на умы идиотов и кретинов, составляющих
большинство.
– И недоумков, вы забыли про них. Но, как я понимаю, у
недоумков с разумом некоторые затруднения. Как быть с ними?
– Как быть? Задействовать другие центры. Обратиться не
к голове, она все равно никак не отреагирует. Обратиться к диафрагме,
обратиться к паху – там теснятся самые острые эмоции. Самые основные.
– Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук? Кем вы
себя вообразили?
Это все ночь. Остатки шампанского. Две бутылки вылакала я,
как провел время Алекс – неизвестно. На ужин он заказал рыбу, к рыбе идет белое
вино, может быть, он тоже выпил? Спиртное и ночь развязывают язык, близость
женщины, которой ты безумно нравишься, – развязывает язык. А Алекс
нравится мне, не заметить этого невозможно. Это все ночь, это все ветер с
океана; крепость предположений, теорий и выкладок, которую построил Алекс
Гринблат, не так уж безупречна, любой опытный полководец возьмет ее с ходу, не
тратя недель на осаду. Его войска войдут через главные ворота и – прямо на них
– вздернут Спасителя мира, оторвавшегося от реальности. Не факт, что это
приведет Алекса в чувство.
Но есть другой факт, неоспоримый.
Я – не опытный полководец. Я вообще не полководец.
Я – женщина, которой безумно нравится Алекс Гринблат. Вне
зависимости от того, кем он является на самом деле.
– …Кем вы себе вообразили, Алекс?
– Я манипулирую меньшинством, которое манипулирует
большинством.
Чтобы изречь эту фразу, ему и трех секунд не понадобилось –
не что иное, как домашняя заготовка. Фрэнки с его дельфинами, с его сухими
строительными смесями и сырным эскортом – всего лишь приготовишка, жалкий
дилетант. Фрэнки надо бы взять у Алекса несколько уроков по обольщению
красоток, а Жюль и Джим… Их завернут прямо на пороге класса: ступайте-ка на
свою тупую лыжню, недоумки!..
– Хотелось бы конкретики. – Так просто я не
сдамся.
– По-моему, я выразился достаточно ясно.
– Вы – Билл Гейтс?
– Нет.
– Может быть, вы – президент Соединенных Штатов?
– Ценю ваш юмор, – Алекс по-свойски подмигивает
мне. – У нас будет время обсудить это подробнее.
– Когда?
– Когда вы согласитесь принять предложение работать со
мной.
– В чем же будет заключаться моя работа?
– Оставаться собой. И всякий раз иметь в рукаве такого
вот рыбака…
– Вы говорите о Ясине?
– О том парне, который чистил рыбу на пирсе. Такие
трюки он проделывает только для вас или есть еще избранные?
– Я не знаю. Я не считаю это трюком.
– Неважно, что считаете вы. Важно, как это расценят все
остальные.
– Так вы нанимаете на работу сразу двоих? Меня и Ясина?
– Я этого не сказал. Рыбак был упомянут для примера.
Для иллюстрации вашей способности удивлять. Вы отлично выбрали объект.
– Это касается рыбы?
– Нет, хотя рыба была приготовлена изумительно. Кухней
уже никого не удивишь. Водоносы, орущие уличные музыканты, скачки на верблюдах
– это…
– Туземные прелести.
– Именно. Цена им – грош, так что оставим их туристам.
Вы выбрали нечто совсем особенное. Сначала – доски.
Кажется, Алекс пропустил мимо ушей мое признание в том, что
обстоятельства изменились. А я ведь уже говорила ему: досок больше не
существует, Доминик уничтожил их – все до единой. Совсем недавно я воспринимала
это как трагедию. Как крушение мечты. Но оказалось – совсем не доски интересуют
Алекса. В этом свете гибель Девушки С Девятью Жизнями можно рассматривать не
как мою трагедию, а как драму Доминика. Хуже только перебои в работе
кондиционеров – «estoy en la mierda». Что касается досок – либо Алекс не
зафиксировал это в сознании, либо не услышал. Либо – не захотел услышать.
– Досок нет. Доминик пустил их в расход.
– И ничего не сохранилось?
– Ничего.
– Я думал, вы несколько преувеличили масштабы
происшествия.
– Нет.
Он мог хотя бы посочувствовать – ради приличия. Но Алекс
принимается хохотать. Каждый мускул на его теле хохочет, каждый волос; хихикают
сморщившиеся коричневые соски, заливается плоский живот, бицепсы и трицепсы
бьются в истерике.
– Это так смешно?
– Простите. – Алексу не сразу удается взять себя в
руки. – Конечно, это не смешно.
– Совсем не смешно.
– А почему он это сделал?
– Ума не приложу. Он знал, что приехал человек…
Специалист в современном искусстве… Приехал специально, чтобы взглянуть на них…
– Так вы рассказали ему обо мне, Сашa?
– Конечно.
На лице Алекса появляется выражение задумчивости. И некоторой
досады. Смена настроений так мимолетна, что не поддается логическому
объяснению. Следить за ней тоже затруднительно.
– Ваш толстяк не такой идиот, каким казался.
– Что вы хотите этим сказать?
– Что он умнее, чем я думал. Ну да бог с ним. Мы ведь говорили
о вас, а точнее, о вашей способности видеть предметы под необычным углом. И о
вашей способности удивлять. Знаете, каким было мое первое чувство, когда я
прочел письмо?
– Поделитесь.
– Я испытал жгучее желание заполучить эти проклятые
доски. И выложить за них любые деньги. Я на секунду стал тем самым идиотом,
кретином и недоумком из большинства…
– Большинства, которым манипулирует меньшинство,
которым манипулируете вы?
– Именно. К счастью, наваждение длилось недолго. А
потом я стал анализировать… Что так меня возбудило? Доски для серфинга, которые
расписывает какой-то неудачник из Марокко? Нет. Их художественная ценность?
Опять же – нет. Понятие художественной ценности – субъективно. Настолько, что
ее вообще можно сбросить со счетов.
– Неужели все так просто?
– Сложно лишь с документами эпохи, взывающими к чувству
сострадания. К чувству праведного гнева. Кино– и фотосвидетельствами, которые
фигурировали на Нюрнбергском процессе, к примеру. Лампы, обтянутые человеческой
кожей, были чудо как хороши. Прикладная деталь интерьера, прекрасное
исполнение. Но назвать их произведениями искусства язык не повернется, не так
ли ? Сколько бы лет ни прошло. Тут нравственные законы вступают в противоречие
с ценностными характеристиками… Ни один антиквар не продаст вам такую лампу. Ни
в одной цивилизованной европейской стране… А если продаст – никогда не
признается, из какого материала она была сделана.
