Может – это не Фрэнки?
Фрэнки.
Никаких сомнений. К горлу подступает тошнота, голова
кружится как во время посещения аттракциона «американские горки», и я хватаюсь
за стену, чтобы не упасть. Убийство. Фрэнки. Я пытаюсь отвлечь себя
составлением безумного кроссворда, где слово «Фрэнки» занимает горизонтальную
строку, а слово «убийство» – вертикальную. Совпадения хотя бы одной буквы
достаточно, вот они и зацепились друг за друга, как миленькие, что здесь
произошло?!.
Убийство Фрэнки.
Вряд ли дельфины опечалятся. Вряд ли сухие строительные
смеси впадут в тоску. Тошнота все не проходит, головокружение усиливается; я же
никогда не боялась вида крови, перевязать палец, пораненный при резке овощей,
было для меня парой пустяков, так что изменилось теперь?
Время. Место. Действующие лица.
Хотя сходство Фрэнки с бесчувственным, безжизненным овощем
теперь куда сильнее, чем мое с ним сходство. Чем сходство с любым из мужчин,
слоняющихся по площадке. И с любым из мужчин, слоняющихся по городу. И с любой
из женщин. И детей. И собак. И кошек с вытянутыми телами и непомерно длинными
лапами.
Реакция была бы совсем другой, если бы накануне вечером я
сама не привела Фрэнки сюда. Здесь он и растворился в темноте, что если я была
последней, видевшей Франсуа Пеллетье живым? А убийство… Убийство произошло у
меня на глазах, и не моя вина, что – в кромешной темноте – я его не заметила.
Да нет же, нет! Как можно не заметить убийства (даже совершенного во тьме)? не
услышать ни малейшего шороха, не зафиксировать ни малейшего движения?.. Ночь
сделала меня слепой, а слепой свидетель – не свидетель.
Спорный тезис.
К тому же я лишена тех неоспоримых преимуществ, которыми
обладают настоящие слепые, – тонкого слуха и острого обоняния, если меня
решат расспросить о происшедшем суровые люди в штатском – толку не будет
никакого.
Стоп.
А почему, собственно, меня кто-то должен о чем-то
расспрашивать? Я не хочу иметь ничего общего с лужей крови, растекшейся под
Фрэнки. И с самим Фрэнки тоже, еще вчера вечером я решила отправить Франсуа
Пеллетье в отставку, он не оправдал моих ожиданий, и слава богу, что не
оправдал, иначе не было бы ночи с Алексом.
Я – просто любопытствующая особа, просочившаяся сквозь
оцепление за деньги. Воспользовавшаяся жадностью и нерадивостью личного состава
городской gendarmerie – все претензии к нему, не ко мне.
– Мадемуазель, – слышу я позади себя вкрадчивый
голос. – Пойдемте, мадемуазель.
Светло-песочный вор, брат открыточного вора.
– Вам больше нельзя здесь оставаться.
– Да, конечно.
Светло-песочный вор кажется мне посланцем небес, я
(совершенно непристойно) висну у него на руке. И чтобы хоть как-то оправдаться,
мямлю:
– Ужасное зрелище.
– Совсем не для женских глаз, вы правы. Держитесь за
меня.
Держусь, держусь.
Совместно преодоленные ступеньки делают нас едва ли не
друзьями.
– Мадемуазель увлекают преступления? – спрашивает
жандарм, когда мы наконец-то добираемся до оцепления.
Вполне логичный вопрос, если учесть, что я без сожаления
рассталась со ста дирхамами только для того, чтобы взглянуть на мертвое тело и
лужу крови под ним.
– Даже не знаю, что вам ответить…
– Недавно я вернулся из Франции. Был там на стажировке.
– Рада за вас.
– Я мог бы многое вам рассказать. О преступлениях и не
только… В пять у меня кончается дежурство, может, встретимся?
– М-м…
– На площади, в половине шестого. Идет? Меня зовут
Шамсуддин.
За столь экзотическое знакомство я денег не платила. Сказать
бы об этом неожиданному ухажеру – и дело с концом.
– Мне пора, Шамсуддин. – Проклятая вежливость
заставляет меня искать наиболее безболезненные варианты отхода.
– Так вы придете?
– Не знаю. Не уверена.
– Вы заняты? Мы можем встретиться позже.
Отвяжешься ты или нет, мздоимец, ворюга!..
Жюль и Джим – вот кто спасает меня.
Жюль и Джим выныривают из переулка и деловито направляются к
полицейским. Верховодит, как обычно, Жюль, Джим держится в тени своего более
расторопного друга. Поначалу мне кажется, что оба горе-спортсмена прикатились
сюда по лыжне, проложенной мальчишкой-открыточником. Но только поначалу. Жюль
выбрал другой путь и другого полицейского. Короткий разговор, короткий взмах
руки – и он вместе с приятелем оказывается за оцеплением. Отличный повод, чтобы
отделаться от ворюги.
– Простите, Шамсуддин. Это мои приятели…
Я с облегчением покидаю gendarme, киваю Жюлю как старому
знакомому, машу ему рукой и даже делаю несколько шагов в его сторону. Да и
глупо было бы поступить иначе: я везла дружков-горнолыжников из аэропорта, я
оформляла их в отеле, к тому же часть вчерашнего вечера мы провели за соседними
столиками.
Жюль удивлен.
Настолько, что считает нужным вступить со мной в разговор:
– Вы? Что вы здесь делаете?
– Встретила старого друга. Он полицейский…
Почему-то мне кажется, что связать себя с живым и здоровым
светло-песочным вором гораздо безопаснее, чем с мертвым Фрэнки. Я жду, что Жюль
начнет расспрашивать меня о произошедшем: на правах подруги полицейского я могу
обладать кое-какой информацией. Но Жюль совсем не торопится насесть на меня с
расспросами.
Странно.
– А вы? Что здесь делаете вы?
– Тоже собираюсь встретиться со старым другом. И я тоже
полицейский.
– Полицейский? – я не верю своим ушам.
– Полицейский на отдыхе, – добавляет Жюль.
– А он? – Неуместный вопрос касается молчаливого
Джима. – Он тоже полицейский?
– Тоже.
Целый вагон полицейских. Я окружена ими со всех сторон,
оцеплена, ничего хорошего это не принесет.
– Вот как… А я почему-то решила, что вы горнолыжники.
– Скорее – любители боулинга.
Жюль снисходительно улыбается мне. До этого я ни разу не
видела, чтобы он улыбался. А если бы увидела – вопрос о горнолыжниках был бы
сразу снят с повестки дня. И заменен другим: сколько челюстей сокрушил этот
человек во время допросов с пристрастием? Улыбка Жюля ставит все на свои места:
она освещает каждый сантиметр жесткого (жестокого) лица, и скрытые до этого
детали предстают во всей своей беспощадной красе: подбородок костолома, рот
палача, переносица душителя, а в глаза лучше не заглядывать.
– Извините, нам пора. Еще увидимся.
