Я лукавлю, после утреннего мытья воды в кувшине осталось
совсем немного. Чтобы превратить меня в радикальную брюнетку, ее явно не
хватит. Но мне нужно остаться с Наби наедине, чтобы порасспросить его о том,
что скрыл от меня Доминик. Делать это при Сальме не хочется.
Наби заглядывает в кувшин и качает головой:
– Воды совсем мало, мадам. Только чтобы смочить вам
волосы. А нужно больше.
– Ты принесешь нам еще кувшин, Сальма? – Я бросаю
на девушку выразительный взгляд.
Сальма нехотя кивает и также нехотя покидает комнату – наконец-то!
– Я доставила вам много неприятностей, Наби? Много
хлопот?
– Хозяин очень переживал. – Наби предельно
лаконичен.
– Ты ведь знаешь, в чем меня обвиняют.
– Хозяин не верит ни одному слову из этого обвинения.
– А ты?
– А я верю хозяину…
Рудольф, главный олень Санта-Клауса, увековеченный на синем,
без горла, свитере. Свитер не принадлежит мне, но для чего-то же Доминик
положил его в сумку! Шерстяной Рудольф – и есть сам Доминик, тянущий за собой
всю рождественскую упряжку, без него Рождество не наступит никогда. Во всяком
случае – мое Рождество. С этой точки зрения можно рассматривать свитер, как
визитную карточку, галантно преподнесенную мне мсье Флейту. Она ничуть не хуже
жеманной визитки Алекса Гринблата,
RUDOLPH
indispensable deer
[20]
выткано на ней красно-белыми нитками.
На остальных оленей ниток уже не хватило.
Хотя они и существуют, я даже знаю их по именам:
Дэшер, или Потрясающий;
Дэнсер, или Танцор;
Прэнсер, или Гарцующий;
Виксен, или Злобный;
Комет, или Комета;
Кюпид, или Купидон;
Дандер, или Болван;
Бликсем, или Молниеносный.
Бегущего следом за Домиником верного Наби можно смело
назвать Дандером, как же я несправедлива к бедняге-повару!.. С другой стороны,
трудно быть справедливой, когда над твоим ухом щелкает ржавыми ножницами
какой-то коновал.
– Так значит, я ему обязана своим освобождением.
Щелк-щелк.
– Это было потрясающе. Это было как в кино.
Щелк-щелк.
– Ну и страху же я натерпелась!
Щелк-щелк.
– Наверное, это стоило немалых денег.
Щелканье прекращается. И голове, лишившейся большинства
волос, становится неизмеримо легче. Я вижу пегие невыразительные пряди, они
валяются на полу, расстаться с ними совсем не жалко. Как не жалко расстаться с
жизнью, в которой приходилось то и дело расчесывать их. В ней было много
хорошего, в основном – хорошего, но она потеряна для меня безвозвратно.
– Ты уже закончил, Наби?
– Почти.
– Я спросила о деньгах. Это был неуместный вопрос?
– Чтобы вытащить вас, хозяин заложил отель, мадам.
* * *
…Если бы мне было двадцать и я была бы смертельно влюблена в
красавчика Доминика!
В этом случае мы ехали бы сейчас в кинотеатр под открытым
небом – для парочек на колесах, которым нет дела до происходящего на экране,
они заняты лишь собой и механизмом раскладывания автомобильных сидений – в
старых тачках он, как правило, заедает.
Но мне не двадцать. Двадцать – кому угодно: Сальме, Фатиме,
Уме Турман в фильме «Дом, там где сердце» (до самурайского меча еще нужно
дожить). Двадцать – кому угодно, но только не мне.
И я не влюблена в Доминика. В кого угодно, но только не в
него.
И механизм раскладывания автомобильных сидений меня не
волнует, но только: что сказать человеку, который безнадежно влюблен в меня и
во имя этой любви пожертвовал всем?
Лучше молчать.
Мы едем не в кинотеатр под открытым небом – в Марракеш.
Давняя, сокровенная мечта Доминика – она почти сбылась.
Жаль, что обстоятельства, которые этому способствовали, лишили Доминика всего.
Сам он запретил мне даже говорить о судьбе отеля, что сказал бы дед Доминика,
основавший «Sous Le del de Paris», что сказал бы его отец?
– Они бы не стали меня осуждать, Сашa.
Я не верю Доминику, как не поверила бы его отцу и деду, если
бы и впрямь им пришло в голову продекларировать такую глупость. До Марракеша –
еще добрых три часа езды, через час начнет темнеть, а пока дорога залита
желто-розовым предвечерним светом; все тот же старый «Мерседес» нашего
автомеханика, все тот же сидящий за рулем Доминик, лишь я изменилась до
неузнаваемости.
Radicale brune.
Коротко стриженная, в солнцезащитных очках, сейчас никто не
признал бы во мне Сашa Вяземски. Тем более что Сашa Вяземски, русской, больше
нет. Есть – Мерседес Гарсия Торрес, испанка. Это имя значится в паспорте и
водительских правах, которые привез мне Доминик.
Мерседес. Прекрасная, как яблоко.
Совпадение почти мистическое. Оно нашептывает мне на ухо:
все в этой жизни предопределено, все – взаимосвязано, слово – материально, и
поэтому нужно осторожно обращаться со словами. Студентик Мишель появился в моей
жизни не случайно, Жюль и Джим появились не случайно, Фрэнки был убит – не для
того ли, чтобы фактом своей смерти воскресить Мерседес? Хотя почему бы не
предположить: Мерседес спаслась? Не села в электричку на мадридском вокзале, а
села на велосипед и отправилась к Гибралтару с легким рюкзаком за плечами. А у
Гибралтара сменила велосипед на катамаран и оказалась в Марокко. И уже здесь,
выскочив за скобки мадридского взрыва, погибла при невыясненных и не таких
эффектных обстоятельствах. В некоторых случаях небольшую отсрочку от смерти
тоже можно считать спасением.
– Откуда у тебя эти документы? – спрашиваю я у
Доминика.
– Ты можешь не волноваться. Они – настоящие.
– Настоящие? Туда же вклеена моя карточка, как они
могут быть настоящими?
– Они даже лучше настоящих. Человек, который достал их
для меня, дает стопроцентную гарантию.
Интересно, во сколько вылилась эта «стопроцентная гарантия»,
какой кусок отеля она оттяпала? Я грешу на бильярдную и часть первого этажа,
примыкающую к кухне.
– А где карточка самой Мерседес?
– Понятия не имею. Зачем тебе карточка Мерседес?
– Интересно было бы посмотреть, в чью шкуру вы меня
впихнули.
Доминику не слишком нравится разговор, веревочкой вьющийся
вокруг Мерседес, и он слегка смещает акценты:
