Ну нет, голыми руками меня не возьмешь. Не так давно я уже
побывала на вершине и благополучно спустилась с нее. На страховочном тросе,
второй конец которого был пристегнут к телу Алекса.
Выступающему сейчас в качестве улики.
Помнится, я уже начинала думать о виновности Алекса. что же
тогда меня остановило? То, что он был для меня Алексом Гринблатом, знаменитым
галеристом.
Никем другим.
А если это все же не Алекс Гринблат, а кто-то еще,
воспользовавшийся именем настоящего Алекса? Кто-то, кто уже успел побывать в
Эс-Суэйре и изучить ее досконально. Кто-то , кто приехал с четко продуманным
планом. Кто-то, кто пас Фрэнки с самого начала – ведь Алекс и Фрэнки летели в
Марокко одним самолетом, не стоит об этом забывать.
А если Фрэнки пасли – значит, он был обречен. И я просто
подвернулась под руку, максимально облегчив задачу убийце.
Такое положение дел вдохновляет. Я чувствую себя раскладывающей
знаменитый арабский пасьянс, где вместо традиционного набора изображений –
обрывки того немногого, что мне известно. Стоит совместить их под правильным
углом – и картина прояснится. Единственное неудобство – правильный угол можно
обнаружить лишь случайно.
Я не видела документов Алекса Гринблата – но с тем же
успехом могла увидеть их, ничего бы не изменилось. У меня самой – чудесный,
восхитительный, полноценный и полнокровный паспорт на чужое имя. Я могла бы
пойти в другое кафе и не встретиться с Фрэнки, а могла бы и вовсе никуда не
ходить – все равно рядом с мертвецом нашли бы бритву с моими отпечатками. На
смотровой площадке старого форта или где-нибудь еще. И всегда нашелся бы
очередной дядюшка Иса, который подтвердил бы, что видел меня в полночь –
кружащейся на метле вокруг мертвого Фрэнки.
Или в полдень – делающей Фрэнки педикюр.
Или в три часа p.m. – берущей у Фрэнки сперму на
анализ.
Или в три часа a.m. – выплясывающей на его костях
ламбаду.
Самбу, румбу, пасадобль.
Все это может быть близко, очень близко к истине – вот
только арабский пасьянс почему-то не складывается. Что, если попробовать еще
раз?
ЛЕГКО:
То, что я нагородила – бред, по-другому не скажешь. Фрэнки
могли убить где угодно и когда угодно, и не обязательно в Марокко. Фрэнки могли
пристрелить из снайперской винтовки, если он фигура, равная начальнику
департамента по защите дельфинов от окружающей среды. Или пырнуть армейским
ножом, – если он не фигура, равная начальнику департамента по защите
дельфинов от окружающей среды.
Зачем такие сложности с бритвой?
Зачем такие сложности с антуражем?
Зачем такие сложности с местом и временем убийства?
И зачем понадобилась я? Чтобы отвести подозрения от кого-то
еще? Но ведь Фрэнки не прикончили на закрытой вечеринке, где подозрение падает
на всех и каждого. И не замочили в жилом отсеке подводной лодки.
Узкого круга лиц, причастных к преступлению, не существует.
Есть только я и Фрэнки. Ни с кем другим он не общался.
Я – не убивала Франсуа Пеллетье.
Выбравшись из кровати, я принимаюсь скакать по номеру на
одной ноге, повторяя на все лады: не убивала, не убивала, не убивала!..
Неуби-вала!!!
Неуб-ивала!!!
Неу-бивала!!!
О, радость, о, счастье! я здесь совершенно ни при чем! А еще
два дня назад признательные показания были готовы сорваться у меня с языка.
Положительно, сидение за решеткой еще никому не шло на пользу: так и норовишь
примерить на себя одежку закоренелого преступника. Одежку на вырост, на все
случаи жизни – зимняя коллекция, летняя коллекция (от кутюр и pret-a-porter);
жакет «спенсер», ботинки «слиппер», брюки «сен-тропез», утягивающие эластичные
трусы… Как бы идеально ни сидели на мне все эти тряпки – я не убийца.
Поверить в обратное так же трудно, как и… как и в то, что
стрелки на часах были переведены. Во-первых, на ресэпшене всегда кто-то есть, а
вечером – особенно. Во-вторых, чтобы добраться до часов, пришлось бы
воспользоваться стремянкой, слишком уж высоко они висят. В-третьих, их нельзя
подкрутить, не сняв со стены: стекло не позволяет проделать это прямо на
циферблате.
Версия с часами не выдерживает никакой критики, а жаль.
Погоревав об этом дополнительных тридцать секунд, я снова
перехожу к Алексу Гринблату (или к псевдо-Алексу):
Третья попытка в рывке и третья неудача – пора признать:
единственная вина Спасителя мира в том, что он сбежал из Эс-Суэйры, не
попрощавшись со мной. Вот я и злюсь. На Алекса, кем бы он ни был. А заодно – на
Доминика, проявившего глупую инициативу и лишившего меня собственного имени.
Может быть – навсегда. Конечно, окажись на месте Доминика Алекс, я испытывала
бы совсем другие чувства.
Прямо противоположные.
Всегда приятнее ощущать себя героиней романтической драмы, а
не какого-нибудь полицейского отчета, где кристально-чистое полотно моего имени
вывешено рядом с дырявыми носками мелких воришек и выцветшими футболками
уличных торговцев героином.
Запах жареного лука непереносим.
Именно желание избавиться от него, а вовсе не жажда
заглянуть в глаза Парижу, гонит меня из номера. Джинсы, футболка «Born to be
free», синий свитер с оленем Рудольфом на плечах – я готова к выходу. Что еще
может понадобиться? – сумка для мелочей или рюкзак для скитаний.
Единственная дамская сумочка, которая у меня была, осталась у следователя в
качестве вещдока, а брать с собой большую спортивную – жутко неудобно. Впрочем,
сумка не проблема, поблизости наверняка найдется магазинчик необходимых туристу
вещей.
Деньги.
Я беру сотню из пяти, оставленных Алексом. А заодно
прихватываю и визитку, вдруг у меня случится настроение и я отважусь позвонить?
Звонить из номера не хочется, тем более что я не помню, давала ли марокканскому
следователю телефон Алекса или все-таки нет: даже если нет – лучше
подстраховаться.
Ключ.
Не отельный, полученный от девушки-портье, –
универсальный, полученный от Ясина.
Монета с квадратной дыркой.
Паспорт Мерседес Гарсия Торрес. Ее международные
водительские права.
Все отлично устраивается в карманах, трудности возникают
лишь с журналом, прихваченным мной из самолета; но журнал можно сунуть и под
мышку, черт возьми, я не хочу оставлять в номере ничего более-менее ценного,
более-менее важного для меня. Ощущение такое, что я вовсе не собираюсь сюда
возвращаться. Какие глупости! – в этом городе мне больше некуда идти, а
вечером будет звонить Доминик, он – единственный человек в мире, кому я
по-настоящему нужна, единственный, для кого мое прежнее имя – не пустой звук.
Единственный, кто помнит натуральный цвет моих волос и их длину, я все-таки
дрянь.
