Мне хочется верить, что это – томатный кетчуп.
На площадке с «charogne» стоит мертвая тишина.
И ладно, и пусть ее, тишина много лучше, чем душераздирающие
крики, треск мебели, стук падающего тела, вой собаки, вой полицейских сирен.
Контраст между нижними и верхними этажами разителен и
необъясним. Для меня. И еще для миллиарда человек, живущих в благостных
загородных домах с припаркованными к крыльцу газонокосилками. И еще для
миллиарда человек, пользующихся лифтами. И еще для миллиарда человек, которые
считают, что в трущобах проживает один сорт людей, а в закрытых кондоминиумах с
автономной котельной – совсем другой, и это правильно, и только так можно
соблюсти равновесие в неустойчивом, постоянно меняющемся мире. Старый
антагонист и ненавистник Запада Джума моментально бы нашел объяснение всему в
черной душе белого человека, этом прибежище мокриц, прибежище червей, мне же
просто не по себе. Не лучше ли вернуться?
Не лучше ли спуститься вниз, к умиротворяющим панелям на
стенах, к умиротворяющим светильникам и деревцам в кадках? И что ожидает меня
наверху, если я все же решусь подняться?.. Собачье дерьмо, человеческое дерьмо,
шприцы без иголок и иголки без шприцов, стреляные гильзы, полуразложившийся
труп боснийца, мумифицированный труп серба; вышибленные мозги – больше всего
они смахивают на кусок печени фуа-гра, засиженный мухами; потеки крови на
стенах, – все это великолепие может быть прикрыто глянцевыми журнальными
страницами.
«PLAYBOY»
«VOGUE»
«COSMOPOLITAN»
«VANITY FAIR»
Может быть, а может быть и нет. Потеки крови на стенах уж
точно ничем не задрапируешь.
Я щелкаю зажигалкой, со времен блужданий во мраке смотровой
площадки я стала умнее, я могу забыть надеть на себя лифчик, я могу забыть
расплатиться за чашку кофе в уличном кафе, но зажигалку я не забуду никогда.
Подниматься становится все труднее, все неприятнее,
ступеньки осклизли и едва просматриваются под грудой мусора, так и есть –
шприцы без иголок и иголки без шприцов, потеки крови на стенах, куча дерьма (ее
венчает обрывок светлого образа Колина Фаррела, по опросу читательниц «Vanity
Fair» он был назван самым сексуальным актером прошлого года, «Vogue» и «Cosmo»
придерживаются другого мнения). Что последует дальше?
Рай навозных мух? Рай кладбищенских червей? Тараканий рай?
Ни то, ни другое, ни третье.
Мусор заканчивается еще внезапнее, чем начался. Водоразделом
служит последняя верхняя ступенька: передо мной открывается абсолютно
стерильное, наполненное радостью и солнцем пространство шестого этажа.
Солнечный свет льется из широкого панорамного окна, рельеф стен снова
заставляет вспомнить о респектабельности – а она уже казалась утраченной
безвозвратно. Ни соринки, ни пылинки, деревца в кадках уступили место вычурным
вазам из толстого стекла, их тела отдаленно напоминают тела рыб из лодки Ясина.
Или – тела кошек из сна Ясина, теперь разгадывать его ни к
чему: все дурное, о чем кошки могли намурлыкать мне, – уже произошло.
С сильно бьющимся сердцем я прохожу мимо дверей лифта (в
отличие от дверей в самом низу – никакого стекла, никакого дерева, никакой металлической
загородки; эти лифтовые двери – торжество хай-тека, должно быть, металлический
сплав, из которого они сделаны, создан в секретных лабораториях NASA). Кроме
лифтовых меня ожидают еще две двери – справа и слева.
К той, что справа, приткнулся веселенький розовый коврик с
длинным ворсом, даже кукла Барби не отказалась бы соорудить из него
экологически чистый палантин для межсезонья. Коврик слева – намного сдержаннее,
его резиновая поверхность ничем не украшена, зато на дверь пришпилена золотистая
нашлепка в виде саксофона.
Квартира двадцать шесть.
ZACHARY BREAUX
Захари помешан на джазе, все именно так, как я и
предполагала. Полуденное помешательство, вызывающее дождь, полночное
помешательство, вызывающее снег; идет ли в Париже снег, хотя бы изредка?.. Я
столько лет не видела снега, что уже успела соскучиться по нему, но еще больше
я скучаю по Марокко.
O-la-ta, mademoiselle, это всего лишь фраза – я скучаю по
Марокко, ничего из нее не следует, да и сама тоска куда-то запропала. До сих
пор она гнездилась в сердце (сердце свободно), перекатывалась в голове (голова
пуста), свербила в носу (нос втягивает и выпускает воздух без помех).
Поверхностная диагностика организма выдала неожиданный результат – я не скучаю
по Марокко, остались лишь моральные обязательства перед Домиником. На общем
тонусе это никак не сказывается – мне становится легко, как не было легко уже
давно.
«UNFORGETTABLE» Ната Кинг Коула – самая подходящая случаю
мелодия; обстоятельства, при которых я услышала ее впервые, не так уж важны,
теперь она звучит второй раз, специально для меня. Но определить, откуда идет
звук весьма затруднительно, первое, что приходит в голову, – Zachary
Breaux упражняется на саксофоне. Исполнение не слишком чистое, это ясно и через
дверь, слава Чарли Паркера и Бенни Вебстера ему не грозит.
Так же, как веселенький розовый коврик не может принадлежать
Мерседес, почти мифу. Я назвала бы его по-бабски смехотворным.
Сплошное недоразумение, что-то здесь не так.
Недоразумение выясняется, как только я ступаю на коврик: ощущения
почти те же, что я испытала, стоя на склизких, заваленных мусором ступеньках
лестницы, – и это не квартира двадцать семь, принадлежащая Мерседес
Торрес.
28 SHIRLEY LOEB
Как же, как же, киношница Ширли!.. Вот кто отвоевал бы У
куклы Барби экологически чистый палантин на сезонной распродаже!.. К
жизнеутверждающему саксофону из квартиры напротив присоединяются
жизнеутверждающие реплики из старого, возможно – черно-белого – кино, то ли с
Одри, то ли с Кэтрин Хепберн, куда подевалась квартира двадцать семь?!
После 26 идет 28 – в этом доме полно странностей, в этом
доме хорошая акустика, и мне ужасно хочется взглянуть на соседей Мерседес,
завести с ними беседу о Мерседес, а заодно узнать, когда починят лифт, –
возвращаться тем же путем, что и пришла, мне совсем не улыбается.
Вот только с кого начать – с саксофона или с Кэтрин-Одр и?
Саксофон кажется мне предпочтительнее – к тому же
«UNFORGETTABLE» (в том варианте, в котором я его запомнила) подходит к концу.
Так и не найдя звонка, я стучу костяшками пальцев по
крохе-саксофону – звук получается неожиданно громким, ясным, игнорировать его
невозможно. Хорошо, что я успела вклиниться между «Unforgettable» и чем-то еще,
такие горе-саксофонисты терзают свой инструмент с утра до вечера и, как
правило, не слышат никого, кроме себя.
– Кто?
Голос за дверью почти бесплотен, представить его обладателя
не так уж сложно: интроверт, белый мужчина средних лет, всю жизнь сожалевший,
что он не афроамериканец и не застал в живых Надю Буланже, и что мизинец и
безымянный палец его правой руки не парализованы, как у Джанго Рейнхардта. И
что не он изобрел боп, би-боп, фанк и фьюжн, и что не он сочинил популярную
инструментальную пьесу «Nuages»
[34]
– голос упущенных
возможностей.
