Поначалу город мне не понравился. Мы ползли, застревая в пробках, по районам жилых новостроек и раздраженно скучали. Под защитой темных очков Анна заснула, обратив ко мне свой затылок. Я был готов уже затосковать по Мадриду, когда вдруг увидел на кроне рожкового дерева россыпь из голубей: белые-белые птицы расцвели каллами в ветках и образовали гигантский букет. (В эту секунду, моргнув диафрагмой, память делает снимок, который предъявит мне много позднее на кладбище – роковое предвестие севильского дежавю.)
– Что это?
– Справа? Вокзал, – поясняет шофер.
– Цветы для туристов, – поправляет водителя Анна. – Скоро приедем домой.
Домом у нас был дворец, разве что без придворных и челяди. Зато с огромным двором, обнесенным чугунной оградой, из-за которой, лохматясь на шепелявом ветру, опадали на улицу гроздьями тени от апельсинных деревьев. Их подбирали с асфальта, растопырив свои пятерни, тени приземистых пальм.
Анна нажала на кнопку брелка, и ворота открылись. Выгрузив чемоданы, я расплатился с таксистом.
На крыльце перед дверью сеньора Ретоньо протянула мне ключ:
– Первым входит хозяин.
Войдя, я услышал, как сверху, в надпотолочном раструбе, шаркнула мягкой подошвой обезьянка по имени Эхо.
– Сколько здесь этажей?
– Два – с юга, с запада – три, с востока – четыре. – Анна скинула туфли и зашлепала по коридору. – В сумме пять, если считать погреба и не считать террасы на крышах.
– Сколько всего у нас крыш?
– По-моему, три.
– Не считая той, что поехала…
– Ты быстро привыкнешь. Богатство – не трудное испытание. Не проходят его только те, кто слишком мечтал о богатстве.
Отодвинув решетку камина, она сунула руку в трубу, повернула рычаг дымохода и, опустившись коленями на пол, поднесла к пирамидке поленьев зажженную спичку. Камин ухнул простуженным басом. Не прошло и минуты, как в нем клокотал желторотый огонь.
Я уселся рядом на шкуру какого-то зверя и глаз не сводил с очага.
– Мечтать о подобном у меня б не хватило фантазии.
Имел я в виду не богатство – не то, что возможно нажить.
Я говорил о богатстве, без которого не смогу больше жить. Думаю, Анна меня поняла. От того, что она промолчала, мне сделалось не по себе: сентиментальность способна испортить домашний уют, если это домашний уют, а не его многолетняя инсталляция. Между одним и другим пролегает такая же бездна, как между любовью и любодеянием.
Чтобы чем-то занять свои руки, я принялся шарить в дровах кочергой.
– Слишком рано. Не дразни его понапрасну. Пламя любит покой. Успокойся.
Сплетя свои локти с моими, Анна прижалась ко мне чуть внезапным, доверчивым телом. У меня защипало глаза. Я плотнее сжал губы и отвернулся.
– Что ты ищешь?
– Лопату, которой мы будем грести свои деньги.
– Мы их не гребем. Мы от них отгребаем.
– У нас столько денег, что мы их не ценим?
– Скорее, не переоцениваем. Деньги стоят меньше, чем кажется, а обходятся много дороже своей номинальной цены. Они иррациональны. Осознав это, можно найти к ним рациональный подход.
– Ты говоришь сейчас по-испански или по-русски?
– Нужен пример? Хорошо. Возьмем тот же аукцион. Место, где деньги совсем не работают, но при этом стремительно преумножаются. Где драгоценный металл куется ударами деревянного молотка. Алхимическая лаборатория по добыванию золота из алчности и пустоты. Где деньги глумятся над всем, что не деньги. По-моему, идеальный пример. Хочешь вина? Сиди, я подам… – Я растянулся на шкуре и, подперев подбородок ладонью, любовался женой: вот она идет к бару, вот вынимает бутылку из кулера, вот извлекает бокалы и по струящимся в воздухе стенкам разливает янтарь. Все это время Анна не умолкает, а я любуюсь и слушаю: – Здесь торгуются с равным успехом бесценность, пустившая корни из праха, и прах, возведенный расчетом в бесценность. Выставляется лотом все что угодно – от картины Ван Гога до скелета тысячелетнего мамонта. То и другое – не более чем вложение денег в процесс их искусственного осеменения, что, как известно, значительно чаще природы производит на свет близнецов. Вывод: деньги делают прибыль на прошлом, чтоб оплатить убытки от настоящего и, пока оно утекает сквозь пальцы, подкупить надежду на будущее. Иными словами, деньги – это иллюзия ценности, замещающая сами ценности, когда ценности эти недостижимы.
– А когда достижимы?
– Тогда деньги – награда за то, что ты приобрел их без денег. За здоровье хозяина!
Мы поцеловались.
– Замечательное вино.
– “Амонтильядо”. Цвет застывшей живицы, ореховый аромат.
– Цвет твоей кожи, – сравнивал я, обнажив ей предплечье. – В сумерках не отличить. Особенно если смотреть сквозь бокал на огонь. Аромат твоих же волос. – Легши на спину, я укрыл ими лицо. – Особенно если сделать вдох и представить, что ты только-только вошла.
Она обвела пальцем мой профиль.
– У тебя большой нос. Я тебе уже говорила? И маленькие глаза. Удивительно, как я влюбилась в такие глаза.
– Ты влюбилась в них, потому что они в тебе разглядели тебя. Такую, о которой и ты мало знала, несмотря на свои большие глаза.
– Хочешь сказать, что я лупоглазая?
– Боже меня упаси!
– У отца была кличка. Догадайся какая.
– Похоже, ты на отца не похожа. Похоже, мама твоя святой не была.
– Она называла его Лупоглаз. А меня – Лупоглазка. У меня глупый взгляд, когда я о чем-то задумываюсь…
– Это вопрос?
– Это просьба не врать.
– У тебя глупый взгляд, когда думаешь, будто задумалась. Или думаешь, что у тебя глупый взгляд.
– Я всегда думаю, что у меня глупый взгляд.
– Но не когда ты задумываешься. У тебя такой умный взгляд, прямо зависть берет… А что это там на стене?
– Аркебуза.
– Не из нее ли прославленный тесть мой пулял по своим незадачливым предкам?
– Предки были что надо. А вот зять у него незадачливый.
– Зять не привык задаваться.
– Трус! А всего-то и дел, что хрупкая, слабая женщина сняла ржавый ствол. Как легко тебе противостоять!
– Еще легче противолежать.
Я подмял ее под себя и отшвырнул аркебузу. Раздался хлопок.
– Это полено. Она не стреляет без фитиля.
Запах горелого пороха говорил об обратном.
– Должно быть, в ружье угодила искра, – сказал я, одеваясь.
– Зачем он его зарядил? – Анна сидела на шкуре, обхватив руками колени, и еле заметно дрожала. Были то отголоски испытанной близости или нервная зыбь подступившего страха, не знаю.
