– Продолжай про измены.
– Да тут и рассказывать нечего: тосковал, лез на стенку, изнемогал от желания. Трижды видел подобие и уподоблялся скоту.
– В каком смысле – подобие?
– Такие же ноги. Такие же волосы. Такая же точно походка.
– Так любил ее всю, что кидался на части?
– Как взбесившийся скот.
– Анна про то не узнала?
– Анна про это молчала. Мне не хотелось, чтоб знала. Но она редко чего-то не знала.
– Опиши ее. Ну, какой она была в жизни.
Придвигаю Дону блокнот, отхожу, чтоб ему не мешать, и ложусь на диван – в той же позе: подложив под голову руки и скрестив лодыжки на подлокотнике. Потом закрываю глаза. Открывать мне их не обязательно: я читаю вслепую.
Анна была очень ловкой. Она умела лазать по деревьям, скакать на лошади, нырять с вышки, сыпать скороговорками, рисовать сахаром по столешнице и пускать изо рта кольца дыма. Могла поворачивать ключ ногой и завинчивать каблуком шурупчик на сумке. У нее был дар ладить с собаками, официантами и стариками, засыпать в любой час и в любом положении и всегда просыпаться с улыбкой.
Анна была неуклюжей. Она колотила тарелки, вырывала с кишками розетки из стен, спотыкалась о пуфик и набивала шишки даже о тени. Она не дружила с электроприборами, кранами и телефонами. На нее ополчались пепельницы и горшки. От нее убегали ночные рубашки и тапочки. Попав в ее руки, сковорода начинала плеваться, а пылесос превращался в удава.
Анна была смешной. Спросонья она косолапила. Спьяну вязала. С испугу икала, а с голоду больно кусалась. Но спросонья она косолапила.
Очень серьезной была моя Анна. Особенно если шутила.
Рядом с ней на любое фатальное утверждение (мир бессмыслен, все продается и покупается, что ни делай ты в этой жизни, все к худшему) у меня был один и тот же ответ: ну и что? Потому что с ней рядом все было к лучшему, даже если мир катился в тартарары.
Белая лошадь на полном скаку – вот что такое была моя Анна.
И она была – тайна…
– Пожалуй, достаточно.
Дон поднимается из-за стола.
– Что теперь?
– Если хочешь, могу рассказать про Созополь.
– Про меня и про Светку в Созополе?
– Вы здесь уже ни при чем.
– Мы с Тетей были там прошлым летом.
– Что-то я вас не видел.
– Ты тогда еще не таскался за мной.
– Зато нынче могу повести за собой. Ты готов?
Я даю ему руку.
* * *
«Звонок от Анны раздался в шесть тридцать утра. Я так грезил о море во сне, что проснулся в ракушках.
– Соскучился? Хочешь ко мне? Я в Бургасе.
– Что ты делаешь в Бургосе?
– Не в Бургосе, Дон, а в Бургасе. Вернее, поблизости. Раскопала чудесное место. Слушай: из Севильи есть чартер до Праги. Там пересадка и сразу – в Бургас. Буду ждать тебя в зале прилета. Сейчас же звоню Каталине… Чего ты молчишь? Ты заснул?
– А я просыпался?
– Ты проснулся и уже мчишься в ванную. А если не мчишься, я отменяю такси и подаю на развод.
– Какое такси?
– Через двадцать минут будет у наших ворот. И не забудь за меня чмокнуть Арчи и оставить ей деньги. Положишь под вазу.
– Кому деньги? Какую?
– Каталине. Что на комоде.
Оставалось только понять, что такое комод, и запрыгнуть в такси, чтобы успеть на посадку.
В Бургасе меня встречала не Анна, а ее хриплый голос. Пойдя на него, я увидел, кому она его одолжила: загорелый, почти золотистый толстяк с золотой толстой цепью на шее и золотым толстым перстнем на пальце, которым он нажимал на клавиши портативного магнитофона. Динамики грохотали испанским: “Поторопитесь, Ретоньо! Ваша жена изнывает. Да проявите смекалку. Наградой за это – сюрприз… Поторопитесь, Ретоньо! Ваша же…”
– Не нужно повтора. Я все уже слышал, – сказал я по-русски. – Вы, должно быть, водитель?
Он покачал головой. Я вспомнил, что здесь это значит согласие.
– Как ваше имя?
– Васил.
– И куда мы поедем?
– Созопол.
– Далеко?
Он кивнул. Это значило нет. Интригующий старт: рокировка минуса с плюсом и изгнание с поля всех мягких знаков. Хорошо бы взять в толк, в какую Анна играет игру.
Если по-русски, то городок назывался Созополь. В городке был Старград. С трех сторон окружен он был водами моря. Шофер отыскал деревянный отель. В отеле меня ожидала записка:
«Умоляю, прости меня, Дон! Увидеться не получится. Кое-что изменилось.
Потом объясню. Надеюсь, номер понравится. Целую. Люблю».
Со стены забили часы. Я усмехнулся: потратить почти целый день, чтоб прилететь к себе самому, – спору нет, достижение.
Я поплелся по лестнице вверх, вошел в номер, бросил в шкаф сумку, включил телевизор, разделся, улегся и закурил. Отель взрос на сваях из самого дна, так что море билось где-то в подполе. Я припомнил складки скалы перед входом и ветер, скоблящий ветвями сосны ту скалу. Получалось, пустота внизу была сразу и жидкой, и твердой, и газообразной. И при этом какой-то крылатой: паришь, будто чайка над морем.
Наслушавшись моря, я жалобно пукнул. Иногда так из нас выпархивает душа – словно заложница с черного хода темницы. Обездушенный, я пошел в душ. За занавеской высилась статуя. Судя по цвету, из бронзы. Пустив воду, она наставительным тоном произнесла:
– Курить было необязательно. Как, впрочем, и пукать. Тебе понравился номер? В смысле сюрприз?
– Ненавижу тебя, – сказал я и сгреб Анну в объятия.
– Больно! Пусти.
Отпустил я ее спустя час. За окном раздалось курлыканье.
– Как по-испански “курлыкать”?
– Gruir.
– Есть, за что ухватиться.
– О чем ты?
– Слова должны быть такими, чтоб за них можно было хвататься. Как за канаты. Например, слово “чайка”. “Море”. “Созопол”. “Gruir”.
– А слово “любовь”?
– Это слово я не люблю. У него неудачные родственники: брат любой и сестрица Любаша. Потому я люблю в нем любовь, но как бы без слова.
– А “Анна”? Что любишь ты в ней?
– В Анне – ванну. И благодать.
Ее смеху вторила чайка. Мы послушали эхо и, набрав полный парус молчанья, выплыли в море, укоренившись в скале. Ветер негромко позванивал стеклами в рамах, приклеив снаружи к ним синий лоскут. Городок меня угадал. В нем я мог разом лежать голышом, парить над скалой, лопать ложками небо и при этом не сдвинуться с места.
