Манассия: Хи-хи-хи! Шутница-женушка! Ты ведь понимаешь – это иносказательно. Я ведь не звездочет, не ясновидец, не факир. Я не могу видеть и слышать отдаленное. Как бы мне иногда ни хотелось.
Юдифь: Хочешь – спроси у Лии. Она все видела, все знает.
Манассия: Соврет – недорого возьмет. Надует. Надсмеется. А то ты ее не знаешь? Да и дело ли – расспрашивать служанку? Мы не виделись день. И ночь. Я так ждал, так ждал. Мне все мерещилось, что ты – в объятьях чужака, дикаря, варвара. Что он тебя мучит, терзает!
Юдифь: Никто меня не мучил. Меня отчего-то твои речи и расспросы мучат, Манассия. Я не хочу ничего обсуждать.
Манассия: Юдифь, что-то ты словно чужая. А ты еще пока моя жена. А я – твой муж.
Юдифь: Я помню. И мне кажется, я была тебе хорошей женой все эти годы. Я содержала в порядке дом, я послушно отправилась на поругание, когда ты велел, я стала вероломной убийцей, когда ты велел. Я никогда не отказывала тебе на ложе…
Манассия (игриво): Хи-хи! И еще не в том я возрасте, когда утрачивают брачные желания!
Юдифь: Манассия, я тебя прошу, сдержи свои желания.
Манассия: Но почему?! Такой праздник! И посту конец!
Юдифь: Мне… не хочется.
Манассия: Что такое!!! Ты – моя жена! Я в изумлении! Не Олоферн ли виноват в твоей строптивости?!
Юдифь: Я больше никогда не произнесу его имени. Разве что на смертном одре, в агонии, когда не смогу совладать со своим языком. И ты, прошу, не произноси.
Манассия: Мне, верно, не следует требовать объяснений, почему? Мне, верно, все равно не понять? Не стоит и пытаться? Одно лишь знаю: когда женщина начинает говорить загадками, она что-то скрывает. Если женщина не замужем, она может скрывать многое: свой возраст, тайное уродство, болезни, порочные привычки, злокозненность, дурной нрав, склонность к ведовству, сводничеству и блуду. А замужняя женщина может скрывать лишь одно – свою измену!!! Ибо что ей еще скрывать? О ней и так все известно.
Юдифь: Манассия, я всего лишь попросила не произносить при мне некое имя. Я – убийца. Имя жертвы тревожит меня.
Манассия: Жертвы? Врага! Или ты забыла, что Олоферн был нашим злейшим врагом?
Юдифь: Манассия, я тебя прошу… О многом ли я просила тебя, с тех пор как ты взял меня в жены, вспомни!
Манассия: А о чем тебе было просить? Я тебя поил, кормил, одевал, одаривал, не лишал развлечений, не пренебрегал тобою на ложе. Юдифь, вот, кстати…
Юдифь: Не желаю, Манассия!
Манассия: Желать положено мужу, а не жене, Юдифь! Вот удивительно, что приходится тебе напоминать об этом! Стоило тебе на денек отлучиться от дома, как тут же: желаю – не желаю! Мнится мне измена во всей ее неприглядности!
Юдифь: Вспомни, Манассия: ты ведь сам меня уламывал, ты ведь сам говорил, что прелюбодеяние мне не вменится, ибо оно – часть моего подвига. О какой же измене ты толкуешь?
Манассия: Ах! Ах, о какой измене?! Ах, женщина! Ах, подлая! Все ваше племя таково! Изменщицы! Шакалихи коварные! Нет среди вас лучших – все одинаковы! Все ищете лазейку в соглашеньях! Чтобы себя потешить! В чем тут подвиг тогда?! О чем шла речь, нечестивица?! Вспомни! О жертве во имя! Охота ли ягненку на алтарь?! Кабы была охота, какая ж это жертва? Это извращенное сластолюбие, иначе не назову! Ты сказала – «прелюбодеяние»! Не обмолвилась ли, спрошу я себя. И отвечу себе – нет! Ибо прячешь ты свои глаза, потому что в них – шалое бесстыдство. И лицо отворачиваешь, и губы кусаешь, и дыхание твое стеснено, будто до сих пор грудь сдавлена чужою тяжестью! Со мной ты так похотлива никогда не была, как бы я тебя ни горячил! Воистину свершилось прелюбодеяние! И с кем?! С иноверцем! С дикарем! Со зверем хищным!
Юдифь: Да, вы не смогли всего предусмотреть, мудрейшие мужи Бетулии. А я – всего лишь женщина. Оказывается, женщина, а не ягненок. Уйди, Манассия. Я теперь не столько твоя жена, сколько величайшая героиня. И подвиг мой будет прославлен в веках, как Озия обещал.
Манассия: Плевать на Озию и на твое геройство! Проклинаю, развратнейшая из блудниц! И видеть не могу!
Манассия убегает. Юдифь без сил опускается на ложе.
К Юдифи на цыпочках подходит Лия.
Лия: Сбежал! Слава Господу. Действительно, с героиней не поспоришь, голубка моя. Но ты не расстраивайся – наладится твое супружество, куда он, Манассия твой, денется? Он теперь будет под усиленным надзором, чтобы, не дай-то Господи, не опозорил героиню. Вернется, будь уверена, к сладкой кормушке. Уж ты его не отваживай, госпожа моя Юдифь. Муж все-таки. И вполне возможно, что мужнин игрец тебе будет теперь более угоден, чем до… твоего, хм, подвига. А значит…
Юдифь (резко перебивает): Лия, помолчи, иначе оскорблю тебя, а то и кнут достану. Сейчас я прилягу. Мне невыносима сейчас пустая болтовня.
Лия: Ложись, ложись, а я тебя прикрою.
Юдифь ложится, а Лия накрывает ее мехами, подаренными Манассией перед ее походом.
Голос Юдифи за сценой:
«Кто я, чтобы прекословить господину моему? Поспешу исполнить все, что будет угодно господину моему, и это будет служить мне утешением до дня смерти моей».
Сцена десятая
Юдифь в полутьме на ложе, высоко стоящая масляная лампа мягко освещает ее лицо. Над Юдифью склоняется тень и – лампа освещает Олоферна, он целует Юдифь. Она открывает глаза.
Юдифь: Что за сон Господь послал! Я узнаю это дыхание, эти губы, лицо. И волосы те же на ощупь, и гладкая молодая кожа. Душистый шелк бороды, брови широкой дугой. Какой глубокий взгляд! Нет, он не глубок, не темен – он насмешлив!
Олоферн целует Юдифь.
Юдифь: Что за сон! Пусть он был бы вечен! Хорошо бы еще скинуть одежду, но так и проснуться недолго, и это будет обидно. Что за сон!
Олоферн: Не такой уж и сон. И не так уж мне нравится, что меня принимают за сновидение, Юдифь. Очнись! Разве сновидения пышут любовным жаром? Они не теплы, не холодны, не плотны на ощупь, у них в бороде не нащупаешь шариков с благовониями, которые возбуждают женщин к страсти. Ну-ка, вдохни!
Юдифь: Ах!
Олоферн: Вот-вот!
Юдифь: И борода щекочет мне шею. Но… ты же умер!
Олоферн: Кто умер? Я?!
Юдифь: Ты! Совсем недавно! Я сама тебя убила, снесла голову твоим же мечом, когда ты заснул!
Олоферн (озадаченно): Это зачем еще?
Юдифь: Чтобы ты мне не изменил!
