Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновав
город. Дорога шла вниз. Последние домики слободки остались позади. В глухой
предрассветной темноте не было видно ни зги, и, если бы не Ахметка, чудом
находивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближе
и ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запах
свободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительного
спуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря стало
светлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы,
раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенные
голоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.
Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ноги
и с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомом
Борису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.
– Ахметка, ты, что ли? – крикнули из темноты
по-русски.
По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослый
плечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутано
концами башлыка, в руке темнел «маузер». Мальчик замычал что-то свое, и
удивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволял
скудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес с
сильным певучим акцентом:
– Деньги давай. Не «колокола» – лиры. Батум плывем.
Сейчас плывем. Пока темно.
Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящих
бумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борис
прибавил еще несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнув
Борису рукой – мол, давай за мной!
Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую голову
татарчонка, пробормотал:
– Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! – и пошел
обратно к сходням.
Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя, как
ловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе,
но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис скрепя сердце
шагнул на шаткую доску.
Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенное
палубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатая
каютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стоял знакомый
контрабандист и еще двое: один – совершенно разбойничьего вида субъект, а
другой – юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажную
мраморную статую греческого бога Пана. Первый – главный на корабле –
скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи у
берега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус,
подвешенный к рейку. Капитан встал у рулевого весла, и фелюга, неровно
подпрыгивая на волнах, отошла от берега.
Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы,
позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускался
туман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти в
открытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русские
слова, сказал:
– Га-аспадин хароший, ты в каюта ступай. Григорий
Степаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч – хароший человек, свой
человек, только не надо ему тебя видеть.
– Кто такой Григорий Степаныч? – удивленно спросил
Борис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.
– Таможня, – коротко ответил контрабандист, потом
добавил: – Красные были – Григорий Степаныч плавал, белые были – Григорий
Степаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.
– А как же он нас увидит, когда туман? –
поинтересовался Борис.
– Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он,
Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч уже
идет.
Борис не видел и не слышал никаких признаков – только плеск
волн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался
в тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол на
маленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис устроился с
трудом, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетеную
циновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих,
прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерное
тарахтение мотора.
Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которую
мог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как с
ровным тарахтением к паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюга
дрогнула от толчка.
– Здоров, Спиридон! – раздался басовитый окрик.
– Бог в помощь, Григорий Степаныч! – ответил
контрабандист. – Сами-то здоровы ли?
Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, как
раньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась – пресловутый
Григорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя – уж очень
много его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, с
загорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного из
запорожцев с известной картины Репина.
– Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?
– Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! –
Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.
Узел тут же исчез в одном из бездонных карманов засаленных
шаровар.
– Люблю греков! – довольно пробасил Григорий
Степаныч. – Понимающие вы люди! Знаете, чем старику угодить! Людишек-то не
везешь?
– Как можно, Григорий Степаныч! – Спиридон ударил
себя кулаком правой руки в грудь, в то же время засовывая левой рукой в карман
запорожцу одну из хрустящих бумажек Бориса. – Как можно? Что ж я, не
понимаю…
– Понимаешь, Спиридон, понимаешь, – Григорий
Степаныч ласково похлопал контрабандиста по плечу, – иначе большие
неприятности от контрразведки можешь поиметь…
В это самое время возле них появился напарник Спиридона с
двумя стаканчиками в руках. Григорий Степаныч ловко прихватил стаканчик двумя
пальцами огромной волосатой руки, Спиридон принял второй, они чокнулись и
выпили, не расплескав ни капли, несмотря на то что фелюга ощутимо раскачивалась
на волнах.
– Будь здоров, Спиридон! – рявкнул старый
запорожец. – Ну, пошел я. Обратно из Батума пойдешь – увидимся! Белые тут,
красные или зеленые – хоть полосатые, а мы с тобой, Спиридон, всегда тут, в
море! – С такими словами он перебрался в свой катер.
Фелюга снова качнулась, будто с нее скинули половину груза.
Греки снова распустили подтянутый к рейку парус, и фелюга рванулась вперед, как
почувствовавший шпоры конь.
Весь день Борис промаялся в душной тесной каюте и только
вечером, когда стемнело, капитан разрешил ему выйти на волю. А днем Борис
лежал, раздевшись, истекая потом, и проклинал все на свете. Рана под повязкой
не болела, и Борис помянул добрым словом Марфу Ипатьевну и ее целебную мазь. Но
совершенно неожиданно воспалился зуб, то есть ранка, что осталась на месте
выбитого Карновичем зуба. Щеку дергало и даже, насколько мог определить Борис
на ощупь, разнесло. Голова горела, и непонятно было, от внутреннего или от
внешнего жара. Сквозь щели в досках Борис мог видеть, что творится на фелюге.
Спиридон и его подручный по очереди сменялись у руля. Мальчишка по случаю жары
разделся догола, повязал чресла какой-то тряпкой, сверкал на солнце
безупречного сложения бронзовым телом и от этого еще больше походил на
греческого бога.
