По сравнению с улицами в кофейне было тихо. Борис сидел,
отхлебывая потрясающе вкусный кофе, и размышлял о своем. Во-первых, денег
осталось всего чуть-чуть, так что он понятия не имеет даже, где будет сегодня
спать. Во-вторых, документов нет, так что если местные власти или англичане
поинтересуются его документами, то живо загребут. Ему рассказали, что в порту
есть такая специальная тюрьма для подозрительных лиц и всех русских высылают
обратно в Крым. А в Крыму Бориса встретят нелюбезно, уж это точно.
Теперь хорошее. Если и были у подполковника Горецкого
какие-то планы насчет Бориса, то им не суждено сбыться, потому что никто Бориса
не встретил в Батуме и никто за ним не следил. Спиридон высадил его в пустынном
месте, Борис заметил бы слежку. А в этаком содоме, что творится здесь, в
Батуме, найти кого-то невозможно.
Борис посидел еще немного, потягивая кофе, принимая решение.
Если верить Горецкому, то убитый Махарадзе вез список турецких агентов в Крыму
и предназначался список представителям английской разведки там же, в Крыму.
Тогда возникают два вопроса: почему Махарадзе не передал список английскому
резиденту и откуда в контрразведке Добрармии знали про список? Хорошо бы задать
эти вопросы Горецкому и самое главное – получить на них правдивые ответы.
Потому что в голове у Бориса сидело предположение, что Горецкий очень даже
просто мог ввести его в заблуждение по поводу агента, списка и нужно было ему,
чтобы Борис попал в Батум для чего-то другого. Стало быть, постулат первый:
никому нельзя верить в наше сумасшедшее время. Из всех бумаг у него в кармане
одна только карточка с именем неизвестного Исмаил-бея. Карточку эту Борис нашел
сам, никто в Феодосии про нее не знает. Значит, ему следует идти в кофейню
Сандаракиса, уповая на Бога и свою везучесть, иного выхода у него нет. Только
так он сможет узнать, что же на самом деле случилось в гостинице «Париж».
Он не знал, что человек в белой шелковой рубахе и аджарской
шапочке развил с утра бешеную деятельность. Прикинув приблизительно, где греки
могли ссадить Бориса на берег, он обошел все подходящие забегаловки и лавчонки,
постепенно сужая круг поисков. Лавку старьевщика он миновал, но зато побывал с
расспросами в хашной. Слуга вспомнил молодого человека в потертом
железнодорожном френче, небритого и пахнущего морем. Но он вспомнил также, что
человек этот дал ему приличную купюру, и ничего не ответил на расспросы –
грузинам присуще чувство благодарности.
– Вы позволите?
Борис буркнул что-то нечленораздельное, что было воспринято
как разрешение, и к нему за столик подсел субъект с жалкими остатками
благородного происхождения на давно не мытом и давно не трезвом лице.
– Официант! – махнул он рукой. – Водки!
Борис чуть поморщился и слегка отодвинулся от соседа – не
слишком сильно, чтобы этой демонстрацией не оскорбить его чувств, – мало
ли, еще нарвешься на неприятности.
Сосед демонстрации не заметил, но, получив ожидаемую водку,
по всегдашней русской привычке захотел поговорить.
– Я вижу в вас русского человека, – начал он
издалека, – в этом густопсовом городе вокруг одни азиаты… Турки, персы,
греки, итальянцы…
– Какие же итальянцы азиаты? – не утерпел Борис,
хотя и понимал, что ответить соседу – большая ошибка: теперь уж точно
привяжется.
– Азиаты-с! Как есть азиаты! Я вам больше скажу: даже и
англичане здесь – азиаты! Потому только блюдут свою густопсовую азиатскую
коммерцию. А мы с вами – русские люди! И место нам – в России! Там сейчас
великое очищение происходит, Армагеддон, можно сказать. Россия наша кровью
умывается… Как сказал поэт: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!»
А мы с вами здесь, в этой густопсовости азиатской.
– Что вы мне-то проповедь читаете? Ехали бы сами в
Россию, коли так не терпится причаститься святых тайн!
– И поеду! – Лицо соседа загорелось лихорадочным
нетрезвым энтузиазмом. – И непременно поеду! Поправлю только свое
изношенное здоровье – и тут же поеду!
Борис хотел было сказать, что нищета и пьянство не слишком
способствуют поправлению здоровья, но решил не усугублять ответной репликой
нездорового красноречия своего соседа. Тому, однако, ничего и не требовалось –
уж тем был доволен, что рядом с ним кто-то есть, и завелся пуще прежнего:
– Я ведь всю жизнь так в народ верил! И богоносец-то
он, народ наш, и подлинной правды хранитель… А в восемнадцатом году разъяснили
мне пьяные матросы да дезертиры всю эту подлинную правду… Как только жив
остался – ума не приложу… Говорят, двум смертям не бывать, а одной – не
миновать, так вот я в восемнадцатом четырьмя смертями умирал, четыре раза
воскрес. И после этого моего четвертого воскресения попал я к каким-то новым
бандитам, а у них главный – старичок такой сухонький, с маленькими глазками.
Так вот выстроили перед ним всех, кого банда его поймала, а старичок ходит
перед пленными и что-то себе под нос шепчет, а потом на меня пальцем указал:
«Порите его, ребятушки, крахмальный его воротничок!» Как уж он после тифа,
после четырех моих смертей, после того, как меня дезертиры в землю живого
закопали, – как он после всего этого разглядел крахмальный воротничок –
ума не приложу. Видимо, какое-то у него уже чутье развилось, классовое, что ли,
чутье и классовая ненависть. И видел же, мерзавец, что я и без него бит-порот,
убит-расстрелян, похоронен и обратно выкопан, что места на мне живого нет, так
все ему мало показалось: порите его, ребятушки. Может, и вправду – такие грехи
на меня предки мои навесили, что и четырьмя смертями мне их не искупить?
– А как же вы сюда-то в Батум попали? Каким ветром вас
занесло? – поинтересовался Борис.
– А и сам не пойму. Прибился я в Крым, раны свои
залечивал да думал, как дальше жить, что делать, как чужие грехи искупать, а
тут ко мне контрразведка добровольческая привязалась. Если старичок тот во мне
полумертвом крахмальный воротничок разглядел, то этим я, наоборот, чуть не
красным шпионом показался. И как-то они меня убедили сюда ехать, на «Пестеля»
посадили, и – прощай, Россия… Как я теперь догадываюсь, они посмотреть хотели,
что я здесь делать буду, куда побегу. У них со здешними властями связь
налаженная, сюда из Крыма приезжают, здешние за ними присматривают и
добровольцам быстренько доносят… А не поставите ли мне косушку, как русский
русскому? Как мытарства свои вспомнил, так душа запылала, будто хутор в
степи, – только водкой можно тот пожар загасить.
Борису сразу стало скучно: как он и подозревал, вся
душещипательная история была рассказана случайному человеку с одной только
целью – выклянчить на выпивку… Он дал соседу одну лиру и по радостному
изумлению в его глазах понял, что дал много. Однако он считал эти деньги
потраченными не зря: случайный собеседник подтвердил собственное его
предположение, что Горецкий неспроста устроил ему побег в Батум. Значит,
Горецкий ему не верит, подозревает в нем убийцу и шпиона? Ну что ж, Борис ему
тоже не верит.
День пошел на вторую половину – в южном городе время течет
незаметно. Борис Ордынцев шел по Мариинской, спрашивая кофейню. И хоть все
обитатели города – грузины, армяне, греки, персы, англичане, итальянцы –
понимали по-русски, никто не мог указать ему дорогу. Наконец попался
соотечественник, которого Борис угадал по выражению решительного недоверия ко
всему, что он видит перед собой. Узнав про кофейню, русский сделал
пренебрежительную гримасу и ткнул пальцем в сторону. Дом и верно стоял на
Мариинской, но дверь кофейни выходила в маленький тупичок. Кофейня
располагалась в полуподвале, и когда Борис спустился по каменным ступенькам,
выщербленным тысячами подошв, ему показалось, что он находится не то в трюме
пиратского корабля, не то в преддверии мусульманского ада. Полутемное помещение
было наполнено сладковатым туманом, в котором смешивались запахи кофе, коньяка
и опиума. Кофейня была полна разномастного разноплеменного люда – персы, турки,
итальянцы. Все они говорили по-русски, потому что каждый попавший в Батум
иностранец начинал разговаривать на этом языке через два дня. И столь же общим
языком был язык турецкой лиры. Турецкая лира была кровью этого города, его
воздухом, главным предметом торговли. Курс лиры знал каждый мальчишка на улице,
каждый чистильщик сапог, каждый разносчик газет. Объявляли курс лиры ранним
утром булочники – вежливые спокойные турки. Откуда они узнавали его – одному
Богу известно, однако в каждой булочной всего города утром сообщался один и тот
же новый курс.
