– На что мне твой кавунчик? – подала голос унылая
вдовица. – Это коли бы я в удовольствие свое жила, взяла бы я у тебя
кавунчика. Раньше, когда в Курске жили, мы с Авдеем Микитичем покупали
кавунчика, уважал покойник. С чаем любил пить. Сядет, полсамовара усидит и
цельный кавун… Была-то жизнь, да нисколько не осталось. А что сюда нас Деникин
евакуировал, то это только для того, чтобы нам здесь помирать… Что тут за места
такие – одни татаре кругом да другие всякие разные… Земля, как доска, сухая,
лесу не видать, зверя-птицы не слыхать, коровок и тех редко когда увидишь… Одни
тебе овцы да козы, прости Господи! Да и козы как-то не по-русски блеют, видно,
татаре их по-своему научили… Ладно, матушка, давай свои пемадоры.
– А что, дядя, денег-то небось мало вашему брату
солдату платят? – спросил Борис.
– И-и, барин, куда там много! – вздохнул
солдат. – При царе-то платили семь рублей пятьдесят копеек в месяц, а
нынче, если на «колокольчики» пересчитывать, то меньше выходит…
Борис жевал пирог, поглядывая по сторонам. Базар прошли,
начались грязные узкие улочки, поднимающиеся постепенно вверх, к центру. Борис
скосил глаза назад. Солдат закинул винтовку за плечо и вытирал разгоряченный
лоб.
– Ты вот что, дядя, – повернулся Борис к
конвойному, – ты отведи меня тут, в сторонку куда-нибудь. Приспичило мне,
а на улице-то ведь не будешь…
– Знамо дело, – откликнулся солдат, – на
улице несподручно…
Они зашли в небольшой тупичок, отгороженный с двух сторон
высоким забором. Борис вынул деньги и протянул их солдату. Тот выпучил глаза и
взял с сомнением, а Борис уже, не тратя времени даром, рванул с его плеча
винтовку.
– Ты погоди, погоди, – забормотал солдат, –
ты дай мне по носу. Слабый у меня нос, чуть что – сразу кровища хлещет…
Борис, не примериваясь, двинул солдата кулаком по носу.
Кровь и верно хлынула сразу. Солдат упал на колени, выпустив винтовку. Борис
перебросил винтовку через высокий забор и услышал, убегая, как она шлепнулась
на каменные плиты двора.
Он выскочил из тупичка на узкую улочку, в конце ее
показались два юнкера. Борис замедлил было шаг, но в это время солдат показался
из тупичка, весь в крови, и, заметив юнкеров, заверещал тонко, по-бабьи:
– Уби-или! Держи вора!
– Стой! – закричал юнкер, и вслед Борису
рассыпались револьверные выстрелы.
«Принесла же их нелегкая! – думал Борис на бегу. –
Ох, возьмут меня мальчишки эти…»
– Заходи с той стороны! – донеслось сзади. –
В обход его возьмем!
Борис свернул в первый попавшийся проход, пробежал, топая и
поднимая пыль, затем нырнул в открытую калитку чьего-то двора, пролез с трудом
под веревками, завешанными свежевыстиранными простынями, рубашками и исподним,
с размаху заскочил на забор и спрыгнул вниз, на другую улицу, столкнувшись нос
к носу с мальчишкой-юнкером. Тот с испугу выстрелил, и пуля обожгла Борису руку
возле плеча. Борис взглянул в румяное, почти девичье, лицо, в глаза,
наполненные ужасом и восторгом, и с размаху ударил крепким английским ботинком
юнкера под дых. Тот икнул странно и осел в пыль.
– Будешь знать, паршивец, как в людей стрелять, –
пробормотал Борис и побежал прочь не оглядываясь.
Он долго блуждал по лабиринтам переулков, никто его не
преследовал. Борис старался забирать выше, к центру. Солнце садилось в море,
дома отбрасывали длинные кривые тени, жар спадал понемногу. Руку возле плеча
жгло, и Борис чувствовал, как под рукавом тужурки течет кровь и впитывается в
рубашку.
«Чертов юнкеришка, мало ему досталось!» – злобно думал
Борис.
Он достал из кармана записку Аркадия Петровича и остатки
денег. В записке было несколько слов: «Карантинная слободка, пятый дом от
солеварни, Марфа Ипатьевна». Под руку попала и та карточка, что подобрал Борис
под кроватью в номере гостиницы. Теперь в косых лучах солнца Борис прочел:
«Батум. Мариинская улица. Кофейня Сандаракиса». И на обороте карандашом было
нацарапано имя – «Исмаил-бей».
Борис засунул карточку подальше в карман, потому что сейчас
некогда было о ней думать. Пройдя еще немного, он отважился спросить дорогу у
торговки, которая сидела в своем доме и торговала прямо из окна всякой
всячиной. Торговка предложила ему ведро помидоров, но Борис предпочел за ту же
цену две самодельные папиросы.
– А ты иди по Итальянской, – зачастила
баба, – все прямо и прямо, а потом вверх и влево забирай. Там увидишь на
холме водокачку. Это и будет Карантинная слободка, мимо не пройдешь, не
сомневайся!
– А где Итальянская-то? – не подумав, ляпнул было
Борис, но встретил полный изумления взгляд торговки и прикусил язык.
Главная улица города, Итальянская, по мнению горожан, должна
быть известна всем. И человек, задавший такой невежливый вопрос, выглядел
подозрительно. Так что Борис, прихватив свои папиросы, скорее устремился прочь
и, весьма удивленный, вышел-таки вскоре на Итальянскую и пошел мимо
закрывающихся магазинов, мимо старой колоннады Гостиного двора, где раньше был
огромный ковровый торг. Он очень неудачно выбрался на Итальянскую, теперь
придется пройти ее всю, чтобы найти Карантинную слободку. Не дело это –
тащиться открыто по главной улице города, когда его, наверное, уже ищут. Но
поскольку магазины понемногу закрывались, то народу становилось все меньше, и
Борис решил рискнуть. Рубашка заскорузла от крови и теперь больно царапала
кожу. Руку по-прежнему жгло, и голова снова начала болеть. Он шел по
Итальянской, держась ближе к домам, и читал вывески, чтобы иметь вид более беззаботный.
«Кондитерский магазин „Бликнер и Робинзон“. Шоколад, печенье и конфекты».
«Дамская парикмахерская ЖОЗЕФ», и внизу помельче и не таким красивым шрифтом:
«Художественное исполнение дамских причесок, разного постиша и маникюр по
последним парижским модам». У ювелирного магазина прямо под вывеской «Михаил
Серафимчик. Продажа и покупка бриллиантов, золота, серебра и часов» сидел
солдат с винтовкой и скучал. Заметив Бориса, он посмотрел на него лениво и
отвернулся. Борис сжал зубы и собрал волю в кулак, чтобы не побежать опрометью
от того места. Мимо проехал фаэтон, набитый офицерами и визжащими дамами. Борис
миновал дамскую мастерскую «Изящные корсеты, удобные бандажи, модные подвязки и
бюстодержатели по моделям Парижа, мастерская мадам Коко». У дверей стояла, надо
полагать, сама мадам, необъятных размеров, и грубым голосом выговаривала за
что-то сторожу. Сторож, пожилой татарин в войлочной шапке, кивал почтительно и
кланялся, тряся жидкой бороденкой.
Время шло, темнело, магазины закрывались. Оживленная часть
Итальянской закончилась. Народу совсем не стало. Пахнуло дешевой едой. Вот и
трактир, из тех дешевых трактиров, где лестница облита сверху донизу не то
водой, не то помоями. Буфетчик с курчавыми волосами, портреты, намалеванные
смелой твердой русской рукой, которая не привыкла ни над чем задумываться,
зеркала, украшенные паутиной, и сам паук, целеустремленно спускающийся на
грязную салфетку. Половые и мальчики, диваны с протертой до дыр обивкой, а сверху
над потолком успели уже намалевать портрет Деникина во весь рост с окладистой
бородой.
