– Тяжелое.
– А ты почем знаешь? – недоверчиво цедит Андрюха.
– Это фисгармония. – Марат не замечает грубости, не отрывает взгляда от старинного инструмента.
– Физ… чего?
– Фисгармония. – Марат наконец замечает недоверчивые растерянные взгляды и вдруг пускается в объяснения: – Здесь внизу педали, а наверху клавиши. Играют на клавишах, как на фортепиано, но если не работать педалями, звука не будет, понимаете? Звук извлекается нагнетанием воздуха. Постоянной работой педалей, как у органа.
– У органа? – оживляется Толян. – Это как в соборах у католиков, что ли?
Марат кивает.
– Красиво звучит, – одобряет Толян. – Я летом квартиру на Малой Грузинской отделывал, там этого органа наслушался.
Товарищи смотрят на него с уважением, да и Марат неожиданно ощущает себя своим. Все-таки музыка – воистину язык, не требующий перевода. Старинный ящик с педалями – а от былого холодка не осталось и следа. В глазах работяг – заинтересованность, у Марата – восторг. Поворчав еще немного и поспорив для порядка, общими усилиями переносят антиквариат в дом. Прораб осторожно, с ощущением подлинного таинства, раскрывает картон. Марат не может сдержать возгласа восхищения.
– «Циммерман»
[22]
середины XIX века…
– Сыграешь? – Толян с готовностью приподнимает крышку. – Фу-ты черт! Пыльная!
– Пыльная она, твоя Одесса, и душная.
Марийка неторопливо обходит художников, расположившихся в городском саду, рассматривает глиняные фигурки животных, примеряет дешевую бижутерию, подозрительно обнюхивает железные баночки с законсервированным смехом.
– Зато море есть. – Марат и сам устал от жары, старается держаться поближе к фонтану, но не отставать от Марийки, которая то надолго останавливается возле прилавка, то резко проскакивает вперед.
– Море грязное. – Девушка натягивает украинский кокошник и задумчиво вертит головой. – И потом, ты разве на нем бываешь?
– Вчера были, – по привычке спорит Марат.
– Точно, ты уже здесь три месяца и вчера, наконец, сходил на море.
– Ты приехала, я сходил. Что одному на море делать?
– Дышать воздухом. – Марийка стягивает кокошник и устремляется дальше. – Ой, а это что?
– Тринадцатый стул. Садись, сфотографирую.
– Давай.
Марийка забирается на постамент, усаживается, скрещивает стройные ноги, перекидывает через плечо черную косу, скалит зубки и кокетливо спрашивает:
– Я похожа на Эллочку-Людоедку?
Марат смотрит в объектив: узкая кость, острые коленки, резкие скулы, вздернутый носик, ниточки бровей, такие же летящие и раскосые, как бусинки глаз. Делает снимок.
– Ты похожа на китаянку.
Марийка слезает, вздыхает:
– Тринадцатый стул, первый эмигрант, Дюк, Рабинович, Дерибас. Столько всего интересного! А дирижеров у них нет…
– Почему нет? Есть. Только, – Марат шутливо кланяется, – таких нет.
– Слушай, дирижер, ты мне про море не рассказывай. Что тебе до соленой воды, если над ней не смыкаются снежные шапки гор, если не бегут к ней тайными тропками десятки рек? Да и название у этой стихии чужое: Черное. Оно и есть черное и грязное. А наше, родное, чистое, прозрачное, журчащее, священное и тоже, кстати, соленое. Слушай, как звучит бархатисто: Иссык-Куль. А Тянь-Шань, а реликтовые леса?
– Мась, что ты хочешь?
– Чтобы ты вернулся.
Марийка смотрит на него с упреком. К глазам, как обычно, подступают слезы, она начинает тихонько посапывать. Веский аргумент. Марат уже знает, что за этим последует: горькие всхлипывания, громкие рыдания, дорожки туши на щеках, красные глаза, перекошенные дрожащие губы. Марийка становится некрасивой, а виноват Марат. Это происходит каждый раз, куда бы она ни приехала. Жалобы, требования, слезы, бурные ссоры и столь же бурные примирения. Везде хуже, чем в Бишкеке. Конечно, везде хуже. Ведь в Бишкеке – она, Марийка. Учиться закончила, а к Марату не переезжает. Работает с детишками, ждет места в аспирантуре, хочет выводить балерин на большую сцену. Марат понимает, Марат ее любит, Марат ждет встреч. Хотя в последнее время – чуть меньше, чем раньше. Он ждет счастливых свиданий, прекрасных минут, а получает часовые истерики и истерзанные нервы.
– Что, что тебя здесь держит?
Разумный вопрос. Марат уже полгода в Одессе. Оркестр продолжает колесить, а он остался в филармонии. Мог бы и в Киргизской филармонии с тем же успехом дирижировать.
– Пойдем. – Марат хватает девушку за руку и быстро тащит вниз по Дерибасовской, стараясь из последних сил предотвратить развитие концерта. Сворачивает к Приморскому бульвару и резко останавливается.
– Вот, вот, почему я здесь.
От слез не осталось и следа. Все же Марийка – творческая личность, балерина, зрелище не может оставить ее равнодушной.
– Какая красота! Это театр?
– Да, оперы и балета. Ему уже сто лет.
– Какие скульптуры! Это что, музы, да?
– Да.
– Фантастика.
– Это ерунда. Ты бы видела, что внутри! Канделябры, светильники, бронзовые инкрустации, лепнина. Лепнина везде: вдоль лестницы, на ярусах, в ложах. А люстра, а занавес, а потолок… Там сцены из Шекспира, представляешь. Дух захватывает.
– Пойдем, пойдем посмотрим.
– Нельзя, – расстраивается Марат. – Закрыли на реконструкцию. Но как только откроют, меня сразу обещали из филармонии сюда первым дирижером перевести. И балетмейстеры тут, кстати, тоже понадобятся. Ты тогда при-едешь?
– Приеду, – серьезно обещает Марийка и даже приподнимает над асфальтом вытянутый носок, постукивает туфелькой, будто примеряет на себя новый танцкласс.
– Смотри, на этом пятачке – все, что нам нужно, – Марат показывает налево.
– «Дворец бракосочетаний», – читает Марийка, смотрит ласково на жениха.
– Как только откроется театр. Я обещаю.
Театр откроется через одиннадцать лет, но откуда им знать об этом…
– Ну, давай, музыкант, играй, – Толян с силой подталкивает Марата к инструменту, хочет поиздеваться, поднять на смех.
Марат шутить не расположен. Он уже достаточно унижен, измучен и оскорблен надеждами, мечтами, воспоминаниями, жизнью. Скидывает телогрейку, уверенно садится на шаткий, измазанный краской стул, держит осанку. Марат ставит ноги на педали, кладет пальцы на клавиши, прикрывает глаза. Как давно он этого не делал! Берет несколько нот. Инструмент не слушается, сипит, сопротивляется. Раздаются первые довольные смешки. Но Марат уже уловил величие антиквариата, его царственную скорбь по ушедшим временам. Он вбирает в себя настроение фисгармонии и выплескивает ей свою боль, свою рану, свой крик. Баха сменяет Гендель, за последними композиторами барокко звучат лирики Шопен и Вивальди, тяжелой поступью Бориса Годунова опускается на клавиши Мусоргский, машет лебедиными крыльями Чайковский, плачут с Маратом Рахманинов и Шостакович. Марат обрывает звук на пике эмоций, и воздух сотрясает пронзительная, оглушительная, гнетущая тишина. Марат еле сдерживается, чтобы не захлопнуть в немой ярости крышку инструмента, не раздавить педали, не выдернуть ручки настройки. Он надеялся, фисгармония подарит ему хотя бы мгновения гармонии с обманувшим, предавшим его миром. Как мог он так заблуждаться? Зачем позволил себе надеяться? Счастливых музыка делает еще счастливее, а несчастных – еще несчастнее. Ничто не напоминает прошлое так, как музыка. Марат это прекрасно знает. И теперь его обуревает нестерпимое желание разнести в щепки этот деревянный ящик, который вместо ожидаемого наслаждения от соприкосновения с прекрасным заставил его страдать.
