– It’s your turn
[9]
.
У него – заслуженный Гран-при, у нее – первая премия, а у них обоих – большое и светлое. Трогательное, робкое, зыбкое, тайное, юное. Мощное, сильное, открытое, зрелое, настоящее.
Андреа учит русский. Ей интересно. Дим осваивает технику испанской гитары. У него здорово получается. Лучше, чем у Андреа с русским.
– Поедешь со мной? – Неудачная попытка сыграть в равнодушие.
– По-е-ду, – уверенный кивок. Потом уточняет: – Where?
[10]
– В Москву. Home
[11]
.
– До-мой, – радуется Андреа. – А casa
[12]
.
– А как же Мадрид? Как же рояль? Как же мы с папой? Какое будущее тебя там ждет? – рыдает в трубку сеньора Санчес.
Андреа улыбается. Ее ждет Москва, гитара, Дим и крылатое счастье. Она уверена: у счастья есть крылья. Она думает, это хорошо. А что хорошего? Счастье прилетает и улетает.
4
– Ну, дорогая, что вы делали вчера? – Доктор участливо заглядывает в глаза, не переставая нервно постукивать пальцами по мраморной столешнице. Андреа уверена, что психолог требуется ему самому, а вовсе не ей. Но Алка настаивает, а Андреа легче согласиться, чем спорить. И она честно высиживает в кресле положенные два часа в неделю, односложно отвечая на одни и те же вопросы.
– Ко мне приходили подруги.
– Прекрасно, просто прекрасно. Значит, общество вас уже не пугает.
Андреа еле сдерживает раздражение. Общество ее никогда не пугало, ей просто больше не хочется в нем бывать, не хочется разговаривать, не хочется обсуждать, сочувствовать, понимать, осуждать, спрашивать. Не хочется слышать и слушать. Ну и что? Это значит, что она больна? Живет же Шелл по десять месяцев в году один в маленькой деревянной хижине. Нравятся человеку тишина и покой Австрийских Альп. Что-то Андреа не слышала, чтобы у режиссера были проблемы с головой. Да если бы у нее была такая возможность, она бы тоже рванула в Альпы или лучше в Тибет за мудростью буддийских монахов. Может, и гитару бы с собой прихватила. А пока Москва – лучшее место для добровольного отшельника. Лучшее место для Андреа. Здесь всем на нее наплевать. Есть, конечно, Алка и Зоя, но их как-то можно потерпеть. Проще, чем родителей, всю многочисленную испанскую родню, целый ворох знакомых и прочих разных далеких и близких. Если бы Андреа была верующей, она бы отправилась в монастырь. Хотя, наверное, нет. В обители можно скрыться от мира, но не от воспоминаний.
Валентин Карлович поднимается и начинает с довольным видом слегка пританцовывать перед Андреа. У нее кружится голова.
– Ну, а в другие дни, душенька? В другие дни что вы обычно делаете?
«Думаю», – отвечает себе Андреа, а вслух произносит:
– Читаю.
– Замечательно! – Психолог так радостно машет руками перед лицом пациентки, будто она сообщила ему, что собирается увеличить плату за сеансы как минимум в пять раз.
– Что читаете, моя милая?
– Так… Разное… – Андреа уклоняется от ответа. Ей не хочется расстраивать доктора. Он так хочет казаться добрым, участливым и полезным. Ему точно не понравится, если она скажет, что читает письма из мест лишения свободы. А что тут такого? Она же просто так читает. Не для знакомства, даже не из любопытства. Просто заключенные кажутся ей ее антиподами. Их насильно поместили в вакуум, посадили на цепь, изолировали, и они страдают, ждут окончания ссылки, жаждут возвращения, тепла, социума. А Андреа асоциальна. У нее есть раковина. Алка, Зоя и Карлович не в счет.
– Знаете, говорят, в Пушкинском сейчас Модильяни, – бросает психолог как бы между делом.
– Хорошо. – Не более чем вежливый ответ. Никаких загоревшихся глаз, никакого интереса. Странно, очень странно. Эта маленькая обрусевшая испанка, настырно притворяющаяся мертвой, все же кажется ему живой. Алла говорила, она была гитаристкой. Может, стоит поговорить о музыке?
– Анечка, в мире столько всего интересного, – доктор начинает поучать, и Андреа тут же прячется за невидимым щитом. – Аль ди Миола снова приезжает. Будет выступать вместе с нашими эстрадными звездами.
– Предпочитаю Пако де Лусию. – Так, уже лучше. Кажется, нащупал.
– Почему? – В вопросе – весь искренний интерес, на который доктор способен.
Боже! Что за глупость! Это же очевидно. Пако де Лусия умеет делать пальцами то, что другие способны сотворить только с помощью маленького кусочка плексы. Он сыплет правой рукой отдельные пассажи, выдает арпеджио, где каждый аккорд, каждая нота звучат отдельным словом даже на бешеной скорости. А знаменитая посадка «нога на ногу»? А это сумасшедшее пренебрежение каподастром или сехильей? Да даже не в этом дело, а в его музыке. Если это «Пещера кота», ты будто видишь темные, влажные, чуть зловещие очертания пещеры, где мерцают настороженным огнем два зеленых светлячка. А взять «Фонтан и источник»… Слушаешь и ощущаешь зажатость, искусственность, ограниченность фонтана. Безукоризненного, величественного, значимого, но вместе с тем однобокого, узкого, застывшего в своем монотонном журчании. И тут же доносятся совсем другие отголоски: трепетные, звонкие, буйные, наполненные энергией, силой, пространством, буйством природы, живительной силой, которую влечет за собою источник.
Андреа могла сказать это все. И не только это. Еще многое и многое. Но не сказала ничего. Зачем? Какое дело Карловичу до Франсиско Гомеса?
[13]
И вообще, Пако – это тоже личное. А личным Андреа делиться не собиралась.
– Смотри, что у меня есть! – Дим разжимает кулак.
– Струна.
– Не простая.
– Золотая? – смеется Андреа. Она уже целый месяц в Москве и говорит довольно сносно. До этого они полгода мотались с остальными лауреатами по концертам. Кроме них, в группе еще двое украинцев и поляк. Она – единственная девчонка. Ребята хохочут, травят анекдоты, смеются. Она почти ничего не понимает, вертит головой с глупой улыбкой. Дим пытается переводить, но беседа уплывает, он отвлекается, извиняется, чмокает подругу в нос и опять окунается в бессмысленную для Андреа трескотню. Постепенно сквозь шум и помехи начали прорезаться знакомые слова, потом фразы. И вот уже сама Андреа хохочет вместе со всеми и даже пытается шутить на почти уже родном языке.
– Так что, золотая? – Она пихает Дима локтем, но он не откликается на шутку. Мотает головой:
– Бесценная. – В голосе серьезность и торжественность. Андреа не понимает. – Это струна Пако, – открывает он свою тайну, и девушка тут же проникается священной любовью к куску полупрозрачной проволочки.
