Обогнув все тот же ряд гаражей, Олег увидел, что находится
прямо под окнами тети Нюриной квартиры. Вход был с другой стороны дома, а сюда
во двор выходило окно комнаты и балкон. Этим балконом тетя Нюра не
пользовалась, он был в аварийном состоянии и мог обвалиться. Олег размахнулся и
зашвырнул сумку на балкон — второй этаж все-таки, не слишком высоко. И руки
свободны. И за чужие деньги беспокоиться не нужно. Из-за гаражей показались
преследователи. Олег бросился вперед, нырнул в подворотню — и понял, что попал
в ловушку: двор, куда он вбежал, был глухим: с одной стороны — высокий бетонный
забор, с другой — кирпичная стена без окон, брандмауэр, кажется, дальше угол
какого-то склада, мусорные контейнеры, никакого выхода не было. А за спиной у
него уже был слышен топот и учащенное дыхание. Обратный путь был отрезан.
Олег огляделся в поисках какого-нибудь орудия самообороны,
но все вокруг было покрыто полурастаявшим снегом, и на глаза ему не попалось
даже приличной палки. Ему стало по-настоящему страшно. Преследователи уже
столпились в подворотне и проскочили следом за ним во двор. Последним,
запыхавшись, подбежал бритоголовый и сразу же бросился к Олегу, брызгая слюной
и размахивая велосипедной цепью. Остальные кинулись следом. Олег пытался
отбиваться, но их было слишком много, удары сыпались градом. Он старался
защитить голову и удержаться на ногах, понимая, что, если он упадет, они забьют
его ногами насмерть. Дыхание перехватило от жесткого удара по ребрам. Все
вокруг заволокло каким-то багровым туманом. Олег прижался спиной к мусорному
контейнеру. Его били молча, или он просто не воспринимал уже шум голосов —
слышал только тяжелое дыхание и чье-то натужное уханье. Все поплыло перед его
глазами, мир потемнел. Он упал на снег, последнее, что он смог разглядеть, был
тяжелый подкованный ботинок, нацеленный прямо ему в лицо…
Часть II
Когда-то эта квартира на Петроградской была большой
господской квартирой, принадлежащей родителям Людвиги Юлиановны. Пришла новая
власть, родители исчезли, квартира стала запущенной многолюдной коммуналкой, а
гимназистка Люся со временем превратилась в маленькую, сухонькую, запуганную
старушку, ютящуюся в самой маленькой и самой темной комнатке, когда-то
кухаркиной.
Бывшую детскую занимала Захарьиха — торговка с сытного
рынка, здоровенная краснорожая баба, главным жизненным удовольствием которой
было травить безответную Людвигу Юлиановну. Стоило старушке крадучись
направиться по коридору в «места общего пользования», как Захарьиха, неизвестно
как это замечавшая, выскакивала в коридор и набрасывалась на нее, истошно вопя:
— Буржуйка выползла! Мало ты народной кровушки попила!
Ты еще и при нашей власти пожить норовишь! В сортир народный прешься! Зажилась,
стерва, на этом свете!
Непосредственный интерес Захарьихи заключался в том, что она
мечтала завладеть комнаткой Людвиги Юлиановны, — хоть и маленькая, а в
хозяйстве все сгодится, — и даже заранее подала заявление на эту комнату
как. жертва сталинских репрессий. Жертвой репрессий она была очень сомнительной
— отсидела при Сталине два года за воровство, — но при ее характере
спорить с ней никто не решался, и комнатку ей чуть было не дали, но тут
совершенно случайно кто-то из домоуправления вспомнил, что Людвига Юлиановна
пока еще жива, и заявление временно отложили.
Захарьиха совсем озверела, и бедная старушка, боясь лишний
раз проходить мимо ее комнаты, стала пользоваться общественным туалетом у
площади Льва Толстого.
Так продолжалось до тех пор, пока за нее не вступился, по
странному капризу судьбы, отставной чекист, заслуженный работник органов Иван
Игнатьевич Ильичевский. Иван Игнатьевич вышел из бывшего кабинета, где он
проживал в гордом одиночестве, шаркая мягкими суконными бурками, в которых он
ходил зимой и летом, аккуратно выбил свою неизменную черную трубку и сказал
медленно и весомо:
— Для того ли вождь мирового пролетариата Владимир
Ильич Ленин скрывался в лесах Финляндии, чтобы советская пенсионерка Людвига
Юлиановна, пусть даже и буржуазного происхождения, ходила в общественный туалет
на площади Льва Толстого? Это политически неверно. Каждый имеет право
пользоваться местами общего пользования, — и так сурово при этом
пристукнул своей черной трубкой, что Захарьиха перепугалась и скрылась в своей
комнате.
Ивана Игнатьевича она боялась и уважала, что было для нее, в
сущности, одно и то же. Он давно уже завершил свою карьеру в органах, но тем не
менее с соседями держался с ледяным высокомерием человека, прикосновенного к
власти, изрекал иногда суровые политические оценки и охотно откликался на давно
забытое звание «квартуполномоченный». Соседи его не любили и передавали
вполголоса друг другу не вполне достоверные, но достаточно страшные истории из
его чекистского прошлого.
Среди прочего, поговаривали, что к его чистым рукам прилипло
во времена его буйной молодости немало ценностей, реквизированных во время
обысков и арестов у злокозненной буржуазии и прочих врагов народа, но поскольку
в свою комнату Иван Игнатьевич никогда никого не приглашал, то ни подтвердить,
ни опровергнуть этих слухов никто не мог.
К восьмидесятым годам, когда потихоньку дед начал трогаться,
Иван Игнатьевич как-то поскучнел, выцвел, сдал и вскорости тихо скончался.
Захарьиха к тому времени, хоть и успела незадолго до этого получить все же
комнатку Людвиги Юлиановны, была уже не в лучшей форме, и в комнату Ивана
Игнатьевича вселили совершенно новых жильцов, пожилых и добропорядочных супругов
Примаковых из расселенного в связи с аварийным состоянием дома здесь же, на
Петроградской.
Старожилы квартиры с огромным любопытством заглядывали в
комнату покойного чекиста, мол, не надо ли новым жильцам молоток, или чайник
поставить, или еще чего по хозяйству, но при этих заглядываниях никаких
усыпанных бриллиантами канделябров или хотя бы кабинетов красного дерева не
замечали, даже картин на стенах не было, а была обыкновенная, довольно бедная
стариковская обстановка; единственно подозрение вызывал громоздкий сундук,
обитый медными полосами, да и то, по-видимому, зря, потому что Примаковы сразу
же по приезде вызвали племянника Олега и при содействии дворничихиного мужа
дяди Васи Капитонова выволокли неподъемное страшилище на помойку.
Неуемная Захарьиха не поленилась там же на помойке перебрать
содержимое сундука, выпустила на свет бесчисленное количество моли, которая
много лет жила в остатках какого-то меха, весьма возможно, что это была
шиншилла. Кроме этого, в сундуке находились дореволюционный маскарадный
индейский костюм на мальчика десяти лет с приложенным к нему томагавком, резная
деревянная рама, почему-то без картины, вся проеденная жучком, и кружевная
испанская черная мантилья, которую хозяйственная Захарьиха попыталась было
использовать в качестве головного платка на похоронах родственников и знакомых,
но после стирки в отечественном порошке «Новость» мантилья в руках Захарьихи
превратилась в клубок рваных ниток. На дне сундука, завернутые в байковое
одеяло, лежали две настенные тарелки, расписанные цветами и птицами, но то ли
они и раньше были с трещинами, то ли разбились при переноске сундука на
помойку, но Захарьиха разочарованно сказала «Черепки!» и выбросила тарелки в
мусорный бак. На этом все кончилось, и соседи уверились, что никакого богатства
старый чекист после себя не оставил.
