А потом начальник их говорит, что денег, конечно, у Эрмитажа
мало, но на такое дело найдут они средства, чтобы офорты выкупить. Тут Коля мой
прямо обиделся, встал и говорит, что в жизни мы чужого не брали и как не стыдно
нас с тем ворюгой Ильичевским на одну доску ставить. Еще, говорит, не хватало,
чтобы мы за эти офорты деньги с государства брали. Те, конечно, извинились,
проводили нас с почетом, картинки оформили официально, акт составили. И где-то
через неделю приезжает к нам домой на машине тот профессор, привозит это письмо,
торт и мне вот такой букет роз! Долго сидели, он много интересного рассказывал
про коллекцию и очень благодарил, что тогда Коля не продал офорты тому
коллекционеру за триста рублей, потому что уплыли бы они за границу как пить
дать. Потом руку мне на прощанье поцеловал и уехал, вот! — тетя Нюра с
гордостью на нас посмотрела. — Коля положил письмо в папку ту же самую и
опять убрал в тайник, а мне и говорит: ты, Аня, не болтай там соседкам, что мы
офорты нашли, а то пойдут по дому слухи, что Игнатьич покойный сокровища в
тайниках замуровал, так еще к нам залезут, драгоценностей не найдут, а у нас
последнее украдут. И где-то через полгода Коля мой умер, а про это дело я и
молчала, как он велел, мне ни к чему…
На бескрайних просторах свалки встретились два авторитетных
бомжа.
— Здорово, Ледокол! Чтой-то тебя в последнее время не
видать было? Али в другие края подался?
— Да не, Ильич, так попробовал по поездам походить, да
не дают там нашему брату. Там все дачники да садоводы, сами нищие. Перед ними
поешь-поешь — распинаешься, а все без толку. Не, здесь, на свалке, оно
надежнее. Всегда хоть что, да найдешь, без стакана спать не ляжешь. А у вас-то
здесь что нового?
— Да у нас, Ледоколушко, такой цирк — со смеху сдохнуть
можно: у нас тут американец бомжует!
— Ты чего клея нанюхался?
— Да правду я тебе говорю! Сам поверить не мог!
Сперва-то все думали — он туману напускает для понта, а он — нет, и по-ихнему
чешет будь здоров…
— Да это небось просто профессор какой наш, здешний. Я
в бомжах профессоров-то на целую роту тебе наберу!
— Не, этот не профессор, профессора — они поговорить
любят, чуть что — всякая у них философия. А этот — только охает да дом свой
американский поминает: да сколько у него там ванных, да сколько сортиров, да во
что он ему обошелся. Точно тебе говорю — настоящий американец.
— А как же он к нам попал?
— Ой, это опять такой цирк — умрешь! Его
Васька-мусоровоз на своей машине привез! Привез в кузове и посреди свалки так и
сбросил! И еще бабу с ним…
— Что еще за баба?
— Баба-то что надо, все при ней, да ее сразу
Колька-Лось оприходовал.
Она-то попервоначалу рыпалась, сбежать пыталась, да Лось ее
так отлупил пару раз — стала как шелковая: что Лось велит, он еще и сказать не
успел, а она уже бежит делать. И сапоги ему снимает, и косяки крутит. Так до
чего дошло — портянки . ему стирает! Лось в жизни портянок не стирал, носил,
пока одна рвань останется, а тут при бабе этой стал как барин: чуть не каждую
неделю портянки свежие!
— Ну, это уж она мужика разбаловала!
— А попробуй она его не разбалуй — как что не по нем,
сразу в морду.
— Так ее Васька вместе с американцем привез? Она что,
тоже американка?
— Да нет, какое там! Своя баба, наша, матом иной раз
так запустит — заслушаешься! А с американцем этим у нее что-то, видать, было:
она его если увидит, то шипит, как масло на сковородке, иначе как козлом его и
не называет.
— А как этот америкашка здесь живет? —Он ведь
небось ничего и не умеет?
— Да попервости совсем ничего не умел, чуть было не
пропал у нас. Так мужики пожалели, помереть не дали. Я и сам его пару раз
покормил. А потом научился кое-как, к Фонарю прибился, что найдет, ему сразу
тащит, а Фонарь его за это кормит.
— А чего же он в свою Америку не возвращается, раз у
него там дом на десять сортиров?
— Да, видно, боится чего-то, натворил тут у нас дел. А
потом у него Митрич, таракан старый, в первый день карманы обобрал и попер все
его документы американские. Теперь, говорит, ты мне за них тыщу баксов должен,
а иначе тебе своей Америки не видать!
— Ну, Митрич — гнида знаменитая…
— Главное дело, он мне по пьяни-то проболтался, что у
него уже и документов тех давно нету, он их как спер, так кому-то за косяк и
продал, а кому — не помнит. Так что ходить нашему америкашке в бомжах до
волчьей пенсии!
— Это что еще за волчья пенсия такая?
— А ты как думаешь — какая у волка пенсия? Пока ноги
носят — бегает, а потом сдохнет, вот и вся тебе пенсия.
Там же на свалке несколькими днями позже никудышный бомж по
кличке Америкашка, в котором никто из прежних знакомых не мог бы узнать
гражданина Соединенных Штатов Алекса Ильичевски, дождавшись, когда Колька-Лось
уйдет на промысел, крадучись пробрался к его хибарке, сколоченной из старых
дверей и пустых ящиков. На пороге хибарки сидело грязное запущенное существо с
расцарапанным лицом и огромным синяком под глазом. Только злой огонь,
вспыхнувший в ее глазах при виде Америкашки, напоминал прежнюю Оксану.
— Ну, чего приперся, козел вонючий? Чего еще надо? Мало
тебе, что ты мне всю жизнь поломал? Хочешь теперь, чтобы Лось тебя увидел и
последние зубы мне выбил?
— Нет, Оксана. Я хочу выбраться отсюда.
— Ага! Он выбраться хочет! А я здесь на всю жизнь
остаться хочу, наверное. Слава богу, немного уже этой жизни осталось!
— Посмотри, что я нашел. — Алекс протянул ей
небольшую пластмассовую флягу.
— Это еще что такое? — недовольно пробурчала
Оксана.
— Ты ведь врач, правда? Тогда ты лучше меня должна
знать, что это такое.
— Спирт метиловый. На черта ты мне эту гадость
приволок? На тот свет собираешься и меня в компанию приглашаешь? Что ж, может,
и правда, нет у меня другого выхода…
— Есть у тебя выход.
— Что ты так на меня страшно смотришь?
— Ты Лосю своему налей этой дряни, он выпьет — не
поморщится. А потом ты свободна.
— Ты, гнида американская, на убийство меня толкаешь? А
если Лось догадается? Он ведь Перед смертью меня успеет пришить! Пошел ты
отсюда вместе с отравой своей!
— Я-то уйду, только одну вещь тебе покажу, что сегодня
нашел.
— Что еще за вещь?
Алекс залез в карман своей драной телогрейки и вытащил
круглое ручное зеркало. Оксана жадно схватила зеркало и вгляделась в свое
отражение. По ее лицу, сменяя друг друга, прошли выражения изумления,
отвращения, ненависти. Она стояла неподвижно, не отводя глаз от зеркала, не
меньше десяти минут. Потом убрала его за пазуху и протянула руку:
