«О, Варда, — подумал Инглорион с ужасом, — от меня разит, как от козла. Как от деревенского мужика, как от грязного человека после драки… не может быть. Просто не может быть.
Эльфы не потеют, — думал он, чувствуя, как его начинает мелко трясти. — Маленькие ранки заживают на наших телах за одну ночь, — думал он, разглядывая собственную искалеченную руку с обломанными и содранными ногтями и ощущая, как саднят ссадины. — И эльфам не снятся страшные сны. Никогда. Эльфов вообще ничего не пугает.
Эти проклятые пещеры, — думал он, обхватив себя за плечи, но не согреваясь. — Эта грязная магия орков. Эта обитель Зла. Гилтониэль Светоносная, это пришло извне, это внушено тварями и их гнусными чарами, эти кошмарные образы не могли возникнуть внутри меня самого, внутри меня этого нет и быть не может!»
А снились какие-то мрачные теснины, заросшие мертвыми сухими деревьями, на корявых гнилых сучьях которых вдруг распускались бледные цветы, светящиеся мутным неживым светом. Но хуже были подкрадывающиеся тени, бесшумные серые тени, без всяких приметных черт, но с глазами, с ярко-голубыми прозрачными глазами, излучающими спокойный холод, от которого кровь останавливалась в жилах. И лица, множество лиц, которые Инглорион должен бы был узнать, но не узнавал, и это было мучительно…
«Мне надо было умереть, — думал Инглорион, не в силах справиться с ознобом. — Со мной происходит что-то чудовищное, это магия Тьмы, тут рядом Зло, настолько рядом, что оно окутывает все вокруг, как облако, как ядовитый газ. Умереть было бы легче. Перестать быть, перестать чувствовать и думать, не вспоминать эти цветы, эти тени и эти лица…»
— Ты болеешь, — сказала орка, потыкав его пальцем в грудь. — Это плохо. Понятия не имею, чем лечить болезни эльфов.
«Я болею, — думал Инглорион, забыв отстраниться. — Эльфы никогда не болеют, а я болею, впервые за бездну лет. Это очень гнусно, кто бы мог предположить, я не хочу… но у меня что-то странное с животом, что-то тянет внутри, что-то происходит, это омерзительно, я…»
— Я голоден, — еле выговорил Инглорион, поражаясь сам себе. «Что за дикое ощущение? Вовсе не похоже на голод, просто сосущая пиявка какая-то внутри желудка, откуда эта напасть? И что я могу съесть здесь, где, скорее всего, нет ни кусочка настоящей еды, ничего, кроме тухлого сырого мяса…»
Орка встала и ушла. Инглорион сидел в пустой комнате, скорчившись, подтянув к себе колени, обхватив их руками и стараясь сосредоточиться. Тяжело признаваться себе в таких явных изъянах характера, но ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и помог, пусть это будет даже орк, все равно — впервые в жизни одиночество ощущалось невыносимо.
И еще. Откуда-то изнутри пришло желание позвать на помощь мать, появилось странное чувство, что если произнести это слово, то придут и все облегчат, что так уже даже случалось когда-то — но когда, если эльфы не рождаются у женщин? «Ложная память, наваждение Мрака, стыдная слабость, — думал Инглорион, стискивая зубы. — Уж об этом-то точно никто не узнает!»
Впрочем, когда пришли Паук и Шпилька с корзиной, эльф заставил себя сесть прямо, задрал подбородок и стер с лица, насколько сумел, всякий след боли и неуверенности. Он уже достаточно опомнился после кошмарного сна, чтобы овладеть собой.
Паук поставил корзину на гладкий камень. Инглорион усмехнулся и пожал плечами, мол, да, ничего не поделаешь, пленных иногда надо кормить, стараясь скрыть стыд за иронией.
— Ты же мяса не ешь, да? — спросил Паук. — Я мяса не принес.
— Мяса моих союзников? — спросил Инглорион с отвращением. — Разумеется, никакого мяса.
— Лошади — твои союзники? — фыркнул орк. — Ты, наверное, воображаешь, что люди чудо, какие вкусные, да? Так вот, это полная чушь, чтоб ты знал. Будто людям больше выпендриться нечем! По-моему, так горный ежик и то лучше.
— Так ты все-таки ел мясо людей? — Инглорион на минуту даже забыл о спазмах в желудке. — Ты не отрицаешь, что это — правда?
— Ну ел, — орк пренебрежительно пожал плечами. — В Лунном Распадке, во время осады, ну и что? Там трупов было — как грязи, а нормальная жратва давно кончилась. С голодухи сожрешь что угодно…
Инглорион совершенно помимо воли неожиданно истерически расхохотался. «Вот с такой голодухи, как сейчас у меня, сожрешь что угодно, это сказано точно», — подумал он, тщетно пытаясь подавить неуместный смех, но не в силах с ним справиться. Эльфу удалось успокоиться, только когда Паук двинул его ладонью по спине.
— Благодарю, — бросил Инглорион, вытирая слезы и проглотив комок в горле. — Весьма любезно. Значит, трупы, да?
— Какая разница, что потом будет с мясом? — произнес Паук спокойно. — Ты так суетишься, будто никогда никого не убивал — смешно, действительно. Люди же друг друга убивают запросто — за любую малость, за дрянь, а трупы бросают так. По-моему, просто убил или потом сожрал — никакой разницы нет.
— А орки не убивают?
— Людей — убивают. Еще как. Но не друг друга.
Инглорион выпрямился:
— Это ложь настолько явная, что кажется смешной.
Паук даже голос не повысил:
— Нет. Мы не убиваем своих. Зачем?
Инглорион криво усмехнулся:
— О, конечно. Вы носите оружие для красоты.
Шпилька оскалилась:
— Ты совсем дурак? У нас что, нет врагов? Нам что, воевать не с кем? Да ты первый перся сюда убивать наших! Оружие делают для чужих, ты что, не знаешь, что ли?
Все это звучало таким откровенным враньем, таким нелепым бредом, что Инглорион не стал спорить дальше. Перед ним сидели отъявленные убийцы, отборные головорезы и толковали о каких-то личных кодексах, которых не могло быть в принципе. Ха-ха, орки не убивают друг друга в мире, живущем от войны к войне! О, только не надо глупых сказок!
— Ладно, — проронил Инглорион глухо. — Ты принес еду…
Паук подвинул к нему корзину:
— Точно. Сыр. И ржаной хлеб. Ты сыр-то ешь?
Инглорион вытащил из корзины круглую головку сыра, обернутую в кусок чистого холста. В этом тоже было нечто невозможное.
— Откуда сыр? — спросил он, разворачивая холст и отламывая кусочек. — Полагаю, сейчас ты начнешь рассказывать, что орки разводят овец…
— У здешних овец нет, — сказал Паук. — Это человеческий сыр, из долины, люди Карадраса продавали. И мука тоже из долины. Так что не бойся — не подохнешь.
Инглорион никогда не был большим любителем сыра. Он предпочел бы кусочек белого хлеба, мед и чашку сливок, на худой конец — галету, но испеченную в Пуще. Будь у него мало-мальский выбор, он не прикоснулся бы к этому человеческому извращению из прокисшего, а значит, убитого молока. Но сейчас запах сыра вызвал у него такие мощные эмоции, что он успел съесть полголовки и ломоть довольно-таки зачерствевшего хлеба, запивая местной водой, отдающей медью, пока не спохватился.
